– В чем дело? – спросил я официальным тоном.

Но этот славянин кавказского происхождения ничуть не смутился. Понуро, как корова, смотрел на меня большими карими глазами.

– Я буду вынужден вызвать полицию, – сурово сказал я, хотя прекрасно знал, что полиция переживает период хаоса и на мой призыв вряд ли кто-нибудь откликнется.

– Он стукач,– лаконично сказал кавказский славянин. Его русское произношение также оставляло желать лучшего.

Я это слово откуда-то помнил, притом в нехорошем контексте. Немного растерянный, вернулся к Тони.

– Я американский гражданин, – стонал Мицкевич.

– Потерпи еще минутку. Сейчас приедет «скорая помощь».

– Какой-то человек дал мне таблетку нитроглицерина. Добрые здесь люди.

Черный славянин, не спуская с нас глаз, стоял у прилавка в кондитерском отделе.

– Я пытался связаться с католическим духовенством, – жалобно шептал Тони.

– Я уже знаю, как мы назовем наше движение. Крестовый Поход Прощения.

– Не думай ни о чем. Лежи спокойно.

– Если со мной, не дай Бог, что-нибудь случится, все достанется тебе. Но при условии, что ты возглавишь крестовый поход.

– Тони, я не знаю, что со мной будет. Голова кругом идет. Не могу собраться с мыслями.

В этот момент подъехала «скорая». Молодой, высокий, как жердь, врач с вислыми усами, вылитый Максим Горький, энергично занялся Тони. Заглянул ему под веки, измерил давление, пощупал пульс и кивнул санитарам, ждавшим в дверях с носилками.

Минуту спустя Тони уже лежал на носилках, прикрытый грязным серым одеялом.

– Это американский миллионер, – заискивающе сказал я молодому врачу.

Тот слегка приподнял брови и посмотрел на меня поверх очков:

– Миллионеры тоже болеют.

Когда санитары подняли носилки, Тони шепнул, морщась от боли:

– Помни. Крестовый Поход Прощения.

Потом у дверцы «скорой» произошла небольшая стычка. Славянин с Кавказа пытался бесцеремонно залезть в машину.

– Я с ним, – упрямо твердил он по-русски.

Санитары сдались. Завыла сирена, и «скорая» понеслась по полукруглому ущелью Нового Свята.

Ветер срывал вывески, переворачивал рекламные щиты перед магазинами и приводил в действие сигнализацию стоящих у тротуаров автомобилей. Над городом, будто межконтинентальные ракеты, неслись на восток продолговатые темные тучи. Какие-то заезжие забастовщики слонялись по площади с транспарантами, рвущимися из рук, как воздушные шары.

Подходя к своему дому, я взглянул на балкон. И там были видны следы разрушений. Разбитые горшки с мертвыми пеларгониями, покосившаяся телевизионная антенна, нависший над улицей табурет.

В подворотне нервно расхаживал Бронислав Цыпак.

– Неужели и в такую погоду на тридцать третьем этаже трахаются? – спросил я.

– Нет больше моих сил. Я на себя руки наложу, – дрожащим голосом заговорил Цыпак.

– А тут еще этот ветер. На нервы действует.

– Всем действует. Кое-кого доводит до инфаркта.

– У меня инфаркта не будет. Не дождутся.

– Кто?

Цыпак доверительно подошел поближе:

– Знали бы вы столько, сколько я знаю. Замечали небось, что в мое время письма к вам и от вас шли две-три недели, а то и полтора месяца. Это не почта была виновата, а я. Не управлялся. Но им хитро писали. И книжки вам посылали прелюбопытные. Но я почему-то вас покрывал. Не загонял в угол, хоть вы и якшались с диссидентами.

– Спасибо.

– Ну и что вам дала ваша демократия?

– Ничего.

– Видите. А я не жалуюсь. Мне и при капитализме неплохо. Но что знаю, то знаю. У нас все были под колпаком. Кому чего стукнет в голову, у кого какие причуды, какие извращения. Вы б на моем месте не выдержали, а я деревенский, мне все нипочем.

Он уже был со мной накоротке и держал за своего. Ветер рвал его модную американскую курточку. Только теперь я заметил, что очки у него на носу в золотой оправе, не хуже, чем у американского бизнесмена.

– Вам все сошло с рук, – сказал я. Он сделал неопределенный жест:

– А почему, как вы полагаете? Все великие люди были коммунистами. От Александра Македонского и до наших дней. Ну, может, за исключением Сталина. Я хотел как лучше.

– Нас выдует из этой подворотни.

– Я вас провожу до подъезда. У меня с собой экземпляр пьесы.

– Мне сейчас не до чтения. Сами знаете, во что я влип.

– А это не к спеху.

Мы увидели проехавшую по поперечной улице колонну грузовиков, украшенных национальными флажками.

– Протестуют,– снисходительно заметил Цыпак. – Ну, идемте, вы уже посинели.

Мы вошли во двор, по которому ветер гонял пустые бутылки из-под водки, коньяка и изысканных ликеров. Я уже взялся за ручку двери, но Цыпак меня задержал:

– Знаете что? Я бы договорился с Объединенными нациями, получил международный кредит, купил огромный стеклянный колпак и накрыл им Польшу.

Вокруг можно понастроить трибуны и пускать по билетам публику со всего света. За полгода расходы окупятся, а потом мы бы гребли миллионы.

– У вас и вправду голова, как у Александра Македонского.

– Хорошо говорите, сосед. Ну что, не берете пьесу?

– В другой раз.

Я вошел в квартиру, и мне показалось, что из нее выкачали воздух. Тяжелый дух опустошения стлался над полом. Я на секунду взял в руки бумажник президента. Пускай лежит. Может быть, в награду мне повезет. В награду за что.

Я открыл балконную дверь. Ветер немедленно ворвался в комнату. Но делать ему тут было нечего. Он только хлопнул дверью ванной и улетел. Не стоит прибираться на балконе. Налетит следующий ураган и все порушит.

Я лег на свою все еще не застланную кровать. Это негигиенично, сказала бы моя жена. Пусть ей повезет в жизни. Она не виновата, что я ей достался.

На кушетку я смотрел уже почти равнодушно. Время от времени ко мне направлялась обнаженная молодая женщина с подносом в руках. Но эротического возбуждения я не чувствовал. Ведь она шла с дурной вестью, с неясной угрозой или намерением отомстить.

Нет, это невыносимо. Страшная пора в канун настоящей весны. Я запутался.

Меня засосал гигантский водоворот. Пожалуй, теперь лучше быть паном Цыпаком.

Через открытую дверь видна была часть комнаты жены. Вылинявшее кресло и уголок секретера. Мне давно уже кажется, что маячащая в полутьме сгорбленная тень – я сам. Это я по своей привычке сутулюсь около секретера, низко опустив голову, будто гляжу на исписываемый моей рукой лист бумаги. И я смотрел на самого себя, знакомого и вместе с тем чужого, обремененного какой-то мрачной тайной или окутанного вуалью, отгораживающей меня от нашего мира.