– Тебя как зовут?

– Я тебе уже говорила.

– Ты мне больше нравишься без имени. Она поцеловала меня в переносицу и задержалась взглядом на лбу.

– Что-нибудь не в порядке? – спросил я.

– Все в порядке. На небесах.

– А на земле?

– Тоже.

И тут я с ужасом увидел голубоватую слезу, катящуюся у нее по щеке. Обнял ее что было сил, а она прижалась ко мне, и я, ласково баюкая ее в своих объятиях, сам не зная, как и когда, опять оказался в ней, а она во мне, и, уже не торопясь, я взбирался на гору, извергающую громы и молнии, и всю эту бесконечно долгую минуту слышал, как она что-то говорила, плакала или смеялась и с каким-то отчаянием искала меня, хотя я был в ней.

Теперь уже она лежала неподвижная, безжизненная. Теперь я сказал с тревогой:

– Эй.

Она обернулась с улыбкой и поцеловала мое голое плечо. Поцеловала, почудилось мне, с благодарностью, и мое усталое сердце опять бешено заколотилось.

Где-то в глубине темной мастерской зазвонил телефон. Я вздрогнул, хотел встать.

– Пускай звонит, – удержала она меня.

Телефон, не желая умолкать, настырно трезвонил. Да, у нее есть собственный, неизвестный мне мир. Свой таинственный быт, куда мне нет доступа. Но я ее уже не отдам. Почему-то все тело у меня покрылось гусиной кожей. А она отвела назад руку, вытащила откуда-то знакомое лоскутное одеяло, прикрыла нас обоих.

– Расскажи что-нибудь о себе, – шепнула.

– Ты ведь обо мне все знаешь.

– Не все.

– Полагаю, внутри у меня пустовато. Я маскирую эту пустоту хитростью, смекалкой, интуицией. Просто выставляю себя в лучшем свете.

– Зачем ты это говоришь?

– Чтобы тебя предостеречь.

– От чего?

– От меня.

Она положила голову мне на плечо, и я почувствовал на губах нежный вкус ее волос.

– Уже поздно.

– Что поздно?

– Бояться. Я должна любить тебя таким, каким мне тебя подарила судьба.

– А я думал, ты меня выбрала.

– Может, и выбрала.

Я опять приподнялся на локте. Слегка откинул одеяло и смотрел на ее милое, трогательное лицо, на стройную шею и роскошные задорные груди.

– Ты смотришь на меня как врач.

– Смотрю, потому что хочу запомнить.

– Зачем запоминать?

– Затем, что через минуту ты будешь уже другая.

Она притянула меня к себе – теплая, нежная, пахнущая чем-то экзотическим или чем-то неведомым, по чему я тосковал много лет.

– Полежи. Отдохни. Поспи.

– А ты?

– Я буду оберегать твой сон.

– Поспим оба.

Но в этот момент на каком-то из чердаков старого города завизжала мотопила.

– Не дадут заснуть, – сказал я. – Страна строится, перебирается на новый жизненный путь.

Помолчал минуту.

– Где она жила? Молчание. Очень долгое.

– Почему ты все время о ней спрашиваешь? Ее нет и не было.

– А если была?

– Не знаю. Наверно, у какого-нибудь мужика.

– Ты способна ненавидеть?

Она перевернулась на спину. Смотрела на бесформенный чердачный потолок, утыканный ржавыми гвоздями.

– Конечно. Как все.

– Кто тебя этому научил? Она?

– Смотри, солнце садится. А я объехала весь мир, увидела, какой он маленький, и вдруг здесь, на перекрестке, заметила тебя, заглядевшегося на небольшое скопище наших ближних. Выражение лица у тебя было, как у апостола, опоздавшего на Тайную вечерю. Совершенно невинного апостола

– Страшный хаос. Нельзя умирать в таком хаосе. Покидать этот мир надо неспешно, соблюдая надлежащий церемониал, пожалуй даже, величественно. Как заходит солнце. Закат – репетиция конца света.

Она положила руку мне на грудь.

– Чувствуешь? – спросила.

– Чувствую дрожь твоих пальцев.

– Я положила руку тебе на сердце. Передаю тебе спокойствие, примирение с небом и землей и тишину.

Какой-то заблудившийся лучик закатного света примостился на стене над нашими головами. Медленно пополз наискосок к потолку и там погас. Моя память поблекла. Я вижу за собой мутно-серую мглу. Вот отчего я не способен разобраться в своем прошлом, вот, вероятно, отчего, когда пытаюсь его описать, получается более или менее удачный афоризм. Краткость – чтобы не углубляться в подробности, выразительность взамен неопределенности.

– Подожди, – шепнула она.

Быстро встала с тахты и убежала в таинственный лабиринт в глубине мансарды. Зазвонил маленький монастырский колокол. Старе Място опять стало набожным, как в давние времена. Где-то над Прагой деловито тарахтел вертолет.

А потом она вернулась, и я замер. Она медленно выплывала из теплого мрака.

Обнаженная. Осторожно несла перед собой поднос, на котором лежали бутерброды, разрезанное пополам яблоко и горстка разноцветных таблеток. А в щелку между половинками яблока на меня с любопытством глядели ее соски.

Она шла, склонив голову к правому плечу, а тени, падавшие на отмеченное какой-то горькой тайной лицо, еще больше его красили. Ее фигура и вправду напоминала старинный музыкальный инструмент – столько в ней было будто осязаемой музыкальной гармонии. Женщина шла, не замечая своей наготы, равнодушная к ней, шла, засмотревшись то ли на половинки румяного яблока, то ли на кончики своих грудей. Я любовался ею, как потрясающим закатом солнца, который уже никогда больше не повторится и который необходимо запомнить, навеки запечатлеть в памяти.

Преодолевая смущение, обвел взглядом изящную впадину живота со шрамом пупка, похожего на жемчужную брошку, и спустился к тому месту, где дне косые тени смыкались в темный пушистый островок, снова пробудивший в моем теле дрожь, а в голове шум, схожий с нарастающим ревом мотора огромного самолета, заходящего на посадку.

Да, она действительно фантастически, несказанно прекрасна, подумал я.

Только так можно описать эту молодую, молодую, но уже зрелую женщину, которая медленно приближается, наклоняется, и ее левая безупречная грудь льнет ко мне, и я нежно ее целую, возвращая эту девушку, или женщину, к действительности, и тогда она ставит поднос и не очень плотно закрывает грудь руками со следами загара, привезенного, вероятно, откуда-то из далеких краев.

Потом она опять уходит в темноту, и вскоре там загорается вертикальный экран, и я вижу, как моя женщина начинает мыться, но не в ванне и не под душем, а как мылись когда-то, в давние времена, зачерпывая воду сложенными ковшиком ладонями и поливая себя над краем ванны. Я вижу ее сзади и немного сбоку, смотрю на нежный задумчивый контур щеки, пожираю взглядом груди, будто увеличившиеся оттого, что она нагнулась, груди, послушные ее движениям и словно бы кокетливо поглядывающие на меня, лежащего с яблоком в руке. И вдруг думаю, что кто-то там, в темноте надвигающейся издалека ночи, оживил старую картину Вермсера.