– Думаешь в столицу пробираться? – спросил лежавший на земле Хомахи.

– Да, а по дороге сдам вас братству охотников-догонов. Поболтаете с ними про зарезанного вами проводника.

– В аэропорту Бамако тебя арестуют…

– Поедете в багажнике. Догоны это оценят.

– Тебе предъявят обвинение в террористической деятельности.

– С чего бы им меня задерживать?

– Французская разведка о тебе знает. Людям из DGSE известно твое имя, твои данные.

Это было жульничество. Он блефовал. Ее настоящее имя знал только командующий повстанческими силами, но подозревать Ибрагима Гали в предательстве глупо. И все же она опустилась на сумки.

– И что же DGSE знает обо мне? И от кого?

– Ваш командующий Гали рассказал мне, а я сообщил данные старшему оперативнику Директората безопасности.

Она достала из кобуры «глок», встала правым коленом на его спину, и там что-то хрустнуло, но боевик не издал ни звука.

– Ибрагим Гали не мог выдать меня, – сказала она шипящим голосом, – какому-то паршивому террористу.

– Ибрагим тогда расчувствовался. Он захотел доказать мне, что ты точно справишься с заданием. – Девушка надавила коленом сильнее, террорист закряхтел, но продолжал говорить: – Поэтому он рассказал, что ты работала следователем госбезопасности где-то у арабов в Саудии…

Она с силой ткнула стволом пистолета в затылок и заставила Хомахи вжать лицо в песок. Через несколько секунд отпустила. Он сплюнул в сторону попавшую на губы грязь.

– О, прости меня, Аллах… И что тебя зовут Бенфика… Ведь верно?

Она молчала, а он продолжал говорить сдавленным мяукающим шепотом:

– Но выход есть, Бенфика, выход есть. Только сними наручники…

Анри уговорил капитана Жака немного пройтись по городу после бури. Он хотел поговорить с офицером без лишних ушей. Корсиканец поддержал начальника: «Надо же продышаться после гребаного утреннего виски». Троица прошла вдоль бесконечных глиняных заборов и оказалась у лавки мясника. Покупателей еще не было. Лавочник, чернокожий старик в красной войлочной накидке, покосился на снайперскую винтовку капитана и принялся сметать песок с прилавка куском картона. На картонке блестела наклейка от газированной воды со вкусом яблока.

– На самом деле вода с барбарисом. – Бакст ткнул толстым пальцем в картонку. После драки с японцами он хромал и оттого злился. – С гребаным барбарисом.

– Ты о чем? – спросил Анри.

– О том, что в Африке никому нельзя верить, начальник. Я пил алжирскую газировку. Нарисовано яблоко, а вкус барбарисовый!

– Ну и зачем, Бакст, ты об этом думаешь?

– Чтобы не думать о мухах.

– Каких еще мухах?

– Сейчас беззубый мясник вынесет на прилавок куски разрубленной коровы. И ее сразу облепят тысячи серых мух.

– Из тебя хмель не вышел.

– Мухи будут ползать повсюду. И откладывать личинки. У меня эта ваша Африка ассоциируется только с мухами.

– Правильно японцы сказали, ты скрытый расист.

– Начальник, я корсиканец. Знаешь, почему у мясных мух красные глазки?

– Тс-с-с, – зашипел на него Анри и тут же заговорил бодрым голосом, подражая интонации профессионального экскурсовода: – Посмотрите направо! Перед вами один из крупнейших образовательных центров древнего мусульманского мира, уникальный памятник архитектуры – глиняная мечеть… От этой прекрасной мечети к нам сейчас направляются два ничем не примечательных, но крайне навязчивых типа…

К ним шли японские блогеры. Под тщательно очищенными (со следами воды и щетки) утепленными куртками виднелись воротнички свежих голубых рубашек. Зачесанные назад волосы были зафиксированы гелем. И оба в целехоньких модных очках.

– Начальник, смотри, они запасные стекла к очкам возят. – Бакст взглянул на Анри, но тот пожал плечами. – А я надеялся, что Шин заклеит скотчем разбитое стекло. И тогда бы я смог его называть Липкое Очко.

– Здорово же он тебя палкой отхреначил, Бакст.

– А тебя разве нет?

– Ну хватит. – Офицер начал уставать от журналистов. – Мы сюда пришли, чтобы поговорить о важном деле.

– Какие вы чистые да умытые, аж смотреть противно, – сказал Анри, обращаясь к японцам. Он тоже перед выходом умылся, но рядом с блогерами чувствовал себя несвежим.

– Парни! – торжественно произнес Шин, не обращая внимания на недружественный выпад. – Мы с Джуно приносим извинения за некорректное поведение. И предлагаем заключить мирное соглашение.

Японцы синхронно протянули руки французам.

– Мы не против, – произнес Анри после короткой паузы, – но извиняться не будем. Но признаем: вели себя как последние мудаки.

Возникла неловкая пауза, и работников СМИ выручил офицер:

– Шин, Джуно, может, прогуляетесь с нами? Я временно побуду вашим охранником. Мы сейчас как раз собирались поговорить о…

– Мы говорили… – перебил его Бакст, – о том, насколько важен надежный водитель на войне. Вы знаете, что от нас вчера сбежали коротышки-догоны и…

– Следует говорить «люди невысокого роста», Бакст, – поправил Шин.

– Ну конечно, невысокого, и я вспомнил, как зимой девяносто пятого прямо посреди чеченской войны нас бросил один местный водила по имени Алхазор. Мы с корреспонденткой Мари-Лис Леброн задержались на военной базе русских под Грозным. У их спутниковой системы случилась какая-то поломка, и мы отправили репортаж в редакцию, только когда стемнело. Алхазор должен был дожидаться нас на пятачке за воротами базы. Мы пошли к выходу по колее, развороченной тяжелой техникой. Плелись километра три – база огромная. И подмерзшая грязь по колено. Сыпал мокрый снег. На наших глазах в открытые ворота выполз тяжелый танк. Нас предупредили, что с наступлением комендантского часа, после пяти вечера, танк стреляет из пушки и тяжелого пулемета во все, что движется в темноте за периметром. Обходим танк, выходим наружу, а там никого. Уехал наш Алхазор, не дождался. Мы замерзшие, голодные и по уши в ледяной грязи. Обратно на базу русские не пускают, поскольку новых паролей мы не знаем. До нашего дома в районе разбитого железнодорожного вокзала, где мы жили у этого самого Алхазора, топать километров шесть или семь. Делать нечего, потащились по проселочной дороге мимо сожженных частных дач к трассе, ведущей к чеченской столице. Везде стреляют. Сплошная канонада и трассеры. Мы стали пробираться вдоль асфальтовой дороги в кромешной тьме мимо разрушенных вдребезги частных домов, рискуя подорваться на мине или попасть под огонь с блокпостов, где сидели русские полицейские. Их отправляли в Чечню из разных городов России. Обычно к вечеру они находились в состоянии тяжелой депрессии. «Почему ты такой хмурый?» – спросила меня Мари-Лис. Она никогда не теряла бодрости духа. «Меня тошнит от нашей работы!» – ответил я и забрал у нее штатив в длинном черном кофре, который за ее спиной выглядел как гранатомет. Честно говоря, весь наш немыслимо опасный путь я размышлял, с каким удовольствием набью толстую рожу Алхазора, если, конечно, мы останемся живы. Слава богу, ближе к ночи выбрались к одноэтажному кирпичному дому рядом с разгромленным вокзалом. На той улице оставалось всего несколько уцелевших домов. «Вот сволочь!» – сказал я Алхазору, который открыл нам простреленные ворота, на которых большими буквами было написано: «Здесь живут люди». Этот Алхазор благодаря советской школе немного знал французский, поэтому Мари-Лис и наняла толстяка в самом начале командировки. Я зашел в дом, положил камеру, рюкзак и бронежилеты с касками, чтобы потом как следует отмудохать дезертира. Но в комнате с плотно занавешенными окнами, то есть со светомаскировкой, я увидел его супругу Луизу, бледную от недосыпа, а также двух их дочек пяти и семи лет, а еще в колыбели полугодовалого сына Абушку. И весь мой гнев испарился. До меня дошло, что Алхазор просто не мог себе позволить рисковать своей жизнью ради иностранных репортеров, ждать нас в темноте и ехать по Грозному после наступления комендантского часа. Если бы он пострадал, то его дети…