Сиен мотает головой. Затем она улавливает животный запах из стойла, что заставляет ее напрячься. Она чует лошадей, но не видит их. Она подходит ближе – ее кулаки сжимаются, и она вынуждена заставить себя их разжать – заглядывает поверх первой двери стойла, затем в остальные для полного осмотра.

Три дохлые лошади распростерлись на соломе. Еще не распухли, вероятно, потому, что только головы и ноги животных обмякли. Тело каждой лошади покрыто коркой льда и конденсатом, по большей части еще замороженное. Двухдневной давности, думает она.

В центре строения находится маленькая пирамида из кирпича с собственными внутренними каменными воротами, хотя они сейчас открыты. Сиенит не видит, куда делся Алебастр, но догадывается, что он внутри пирамиды, поскольку там должен находиться узловик.

Она взбирается на стул и при помощи находящейся рядом кремневой искрицы зажигает одну из масляных ламп, затем сама идет внутрь – теперь она движется быстрее, поскольку знает, что увидит. Да, в темных коридорах пирамиды она видит солдат и обслугу, которые прежде тут жили – кто-то упал на бегу, кто-то прижался к стене, кто-то упал, простерши руки к центру здания. Некоторые пытались убежать от неизбежного, а кто-то пытался остановить его источник. Никто не преуспел.

Затем Сиен обнаруживает узловую камеру.

Такой она и должна быть. Она находится в середине здания, за элегантной аркой, украшенной бледно-розовым мрамором с барельефом, изображающим корни деревьев. Камера за ней перекрыта высоким сводом, там темно. Она пуста, за исключением самого центра, в котором находится большое… нечто. Она назвала бы это креслом, если бы не провода и ремни, из которых оно состоит. С виду не слишком приятное, если не считать, что в нем полулежа сидит его хозяин. Там сидит узловик, стало быть…

О. О.

Проклятая, жженая земля!

Алебастр стоит на возвышении, на котором находится это проволочное кресло, глядя на труп узловика. Он не смотрит на нее, когда она подходит. Его лицо неподвижно. Не печально, не сурово. Просто маска.

– Даже самые малые из нас могут послужить всеобщему благу, – говорит он без намека на иронию.

Тело в кресле маленькое, обнаженное. Руки и ноги атрофированы. Волос нет. Вокруг трубки, насадки и… прочее, для чего у нее нет слов, и все это входит в тощие ручки, в выпирающую гортань, узкий таз. На животе трупа находится эластичный мешок, каким-то образом там закрепленный и полный… ох. Мешок надо бы заменить.

Она концентрируется на всем этом, на мелких деталях, поскольку это помогает. Поскольку часть ее бормочет, и заставить ее замолчать, удержаться внутри она может лишь сосредоточившись на том, что она видит. Действительно, это гениально сделано. Она не знала, что в теле можно вот так поддерживать жизнь, сделав его неподвижным, против его воли, бесконечно. Она сосредотачивается на том, как это сделано. Проволочная рама особенно гениальна – рядом есть рычаг с рукояткой, так что все устройство можно переворачивать, чтобы легче было мыть. Проволока сводит к минимуму образование пролежней, наверное. В воздухе висит смрад болезни, но рядом целая полка микстур и таблеток – это понятно, поскольку нужны куда более качественные антибиотики, чем обычный производимый общинами пенициллин, чтобы сделать что-то вроде этого. Возможно, одна из насадок как раз и предназначена, чтобы вводить препараты в узловика. А эта – чтобы закачивать в него пищу, а эта для отвода мочи, ох, а это салфетка, чтобы стирать слюну.

Но она видит и всю картину, невзирая на свои усилия сконцентрироваться на мелочах. Узловик – ребенок, которого держали в таком состоянии месяцы или годы. Ребенок, чья кожа почти такая же темная, как и у Алебастра, и чьи черты лица были бы такими же, не будь он так истощен.

– Что же… – все, что она может сказать.

– Порой роггу невозможно научить держать контроль.

Сейчас она понимает, что он преднамеренно допустил это ругательное слово. Расчеловечивающее слово для того, кто превращен в вещь. Это помогает. Голос Алебастра звучит ровно, безэмоционально, но подбор слов выражает все.

– Иногда Стражи ловят дичка, слишком взрослого для обучения, но достаточно юного, чтобы не убивать его зря. Иногда замечают среди галек слишком чувствительного, который вряд ли сможет себя контролировать. Эпицентр некоторое время пытается таких учить, но если ребенок перестает развиваться темпами, которые Страж считает подходящими, Мать-Санзе всегда найдет им другое применение.

– Как… – Сиен не может оторвать глаз от лица, лица мальчика. Его глаза открыты, они коричневые, но затуманенные смертью и застывшие. Она отстраненно удивляется, что ее не выворачивает. – Как вот это? Пламя подземное, Алебастр, я же знаю детей, которых забрали в узлы. Я не… это не…

Алебастр расслабляется. Она не понимала, насколько жестко он держит себя, пока он не наклоняется, чтобы пропустить руку под шеей ребенка, поднять его слишком большую голову и повернуть.

– Тебе надо это увидеть.

Она не хочет, но все же смотрит. На бритом затылке ребенка виден длинный, механический зарубцевавшийся шрам с точками давно затянувшихся швов. В самом соединении позвоночника и черепа.

– Сэссапины рогги больше и сложнее, чем у нормальных людей. – Когда она достаточно насмотрелась, Алебастр отпускает голову ребенка. Она глухо падает в проволочную колыбель, тяжело и безразлично, и Сиен подпрыгивает. – Довольно просто нанести здесь и здесь повреждение, чтобы полностью разрушить личность рогги, но оставить возможность использовать его инстинкты. Если рогга переживет операцию.

Гениально. Да. Новорожденный ороген может остановить землетрясение. Это врожденное, даже более верное умение, чем способность сосать грудь – и из-за этой способности орогенов-детей убивают чаще, чем кого бы то ни было. Лучшие из них проявляют себя прежде, чем успевают повзрослеть достаточно, чтобы осознавать опасность.

Но свести ребенка к одним инстинктам, к одной способности останавливать землетрясения…

Нет, ее просто должно вывернуть.

– Дальше все просто. – Алебастр вздыхает, словно читает особенно скучную лекцию в Эпицентре. – Накачивай лекарствами, чтобы подавить инфекции и прочее, поддерживай его достаточно живым, чтобы он мог функционировать, и ты получишь то, чего не может предоставить даже Эпицентр – надежный, безопасный, абсолютно полезный источник орогении. – Точно так же как Сиенит не может понять, почему ее не рвет, она не понимает, почему он не кричит. – Но, полагаю, кто-то сделал ошибку, позволив вот этому очнуться.

Он смотрит в сторону, Сиенит следит за его взглядом и видит труп мужчины у дальней стены. Он одет не как солдаты. Он в гражданском, и одет он хорошо.

– Врач? – Ей удается говорить таким же отстраненным, ровным голосом, что и Алебастр. Так проще.

– Возможно. Или какой-то местный, заплативший за эту привилегию. – Алебастр по-настоящему пожимает плечами, показывая на все еще яркий синяк на верхней части бедра ребенка. Это отпечаток руки, четко видный даже на темной коже. – Мне рассказывали, что многим нравятся такие развлечения. Фетиш беспомощности, в общем и целом. Но им нравится больше, когда жертва осознает, что они делают.