Когда я повстречала Джона, я ничего не знала не только о человеческой натуре, но и о самой себе. Я жила в ограниченном, бессознательном мире. За пять лет он открыл для меня, что такое жизнь. Он интерпретировал мои сны, анализировал меня, помог мне увидеть в себе добро и зло и заставил преодолеть это зло.

Джон не просто любил женщин — он понимал их. Он всегда говорил: «Бедные женщины», — как будто полагается особое сочувствие за то, что им не повезло родиться неправильного пола. Он чувствовал мысли окружающих, поэтому ему было тяжело находиться в помещении с людьми разного склада. По этой причине он с чрезвычайной осторожностью выбирал, кого приглашать вместе. Он обладал удивительным даром видеть в людях их лучшие качества. Большую часть времени он проводил за чтением, и я ни у кого до этого не встречала критических способностей подобного уровня. Он оказывал неоценимую помощь своим друзьям-писателям, которые безоговорочно принимали его советы и критику. Он ни к чему не относился как к данности. Он во всем мог разглядеть глубинный смысл. Он знал, почему писатели пишут так, как они пишут, почему режиссеры так снимают свои фильмы, а художники так рисуют свои картины. Рядом с ним ты чувствовал себя в некоем непостижимом пятом измерении. Я даже не подозревала о существовании тех вещей, которые занимали его мысли. Он был единственным человеком, который мог мне дать удовлетворительный ответ на любой вопрос. Он никогда не говорил: «Я не знаю». Он всегда знал. Поскольку никто не мог соответствовать его поразительному интеллекту, ему было скучно разговаривать с большинством людей. Как следствие, он был очень одинок. Он знал, какими наделен талантами, и чувствовал вину за то, что не использует их. Его мучила его неспособность писать, и от этого он больше и больше пил. Все время, что я была с ним, я поражалась параличу его воли. Этот паралич неуклонно завладевал им, и под конец он едва мог заставить себя делать простейшие вещи.

Когда я познакомилась с Джоном, он плохо одевался. Он слишком отпускал бороду, и у него был сломан передний зуб после того, как он наткнулся на камень под водой. Я сумела разбудить в нем тщеславие, и со временем он исправил эти недостатки и сильно изменился. Поначалу я стригла его сама, а потом заставляла регулярно ходить к цирюльнику, что для него было мучением. В Лондоне он купил английскую одежду. На нем всегда лучше всего смотрелись серые фланелевые брюки и твидовый пиджак. Он не носил шляпы, но всегда надевал какой-нибудь шарф, который потом непременно оставлял в баре, когда напивался.

После шести дней в пустынной Вене, где никого не было в ресторанах и все умирали без угля, мы отправились в Берлин. Берлин был ужасен — полагаю, примерно как Чикаго в то время. Мы обошли весь город, и я не увидела ничего, что могло бы меня заинтересовать. Мы сходили в оперу и несколько ночных клубов, забитых гомосексуалами, но все это навевало только скуку. Я была счастлива вернуться домой.

Вскоре после этого мы отправились на Корсику на нашем только что купленном «ситроене» и объехали весь остров. Джон сказал, что природа напоминает ему Донегол в Ирландии, где он провел детство. Почти все время шел дождь, но это были прекрасные, суровые и дикие земли. И еда, и отели никуда не годились, за исключением нескольких модных английских гостиниц, построенных в последние годы. Прибрежные районы во многом напоминали Италию. Там редко встречалась равнинная местность, и дороги извивались вокруг глубоко врезанных в сушу фьордов. Мы увидели, где родился Наполеон и где растет тот самый анис, из которого делают «Перно».

После нашего возвращения Джону предстояло нанести ежегодный видит своей семье. Разумеется, он не мог взять меня с собой, и хотя его родные думали, что он был женат на Дороти, та тоже ни разу их не видела. Он долго не решался узаконить отношения с ней, а по прошествии стольких лет уже не видел смысла возиться с брачной бюрократией. Только исключительные обстоятельства могли заставить его пойти на этот шаг.

Когда он вернулся из Англии, я встретила его в Марселе, и мы отправились в еще одно путешествие, на этот раз, на остров Поркероль. Это один из трех островов у побережья той части страны, где мы жили, и добраться туда можно было на парусной лодке из Жьена. Это было дикое, тропическое место — так я представляла себе острова Тихого океана, хотя ни разу их не видела. Там был один маленький порт, несколько пляжей для купания и простой гостиничный комплекс в джунглях. Мы много гуляли и так радовались нашему воссоединению, что нам было неважно, где мы.

Через какое-то время Дороти осознала серьезность нашего романа. Она провела шесть месяцев в Париже без Джона и, само собой, ненавидела меня. Она на каждом углу рассказывала безумные истории и писала Джону отвратительные вещи обо мне. За это время я видела ее единственный раз, и то по совершенной случайности. Возвращаясь из Лондона, мы задержались в Париже. Джон сказал ей, что он остановился на набережной Вольтера, но не осмелился сообщить, что со мной. Она пришла рано утром и застала нас в постели. Произошла кошмарная сцена. Она била меня по ногам и называла порочной женщиной, и ее насилу смог вывести valet de chambre[20]. Мне стало так стыдно, что я тайком выскользнула из отеля, предоставив Джону уведомить персонал о нашем отъезде.

Враждебность Дороти только добавляла мне уверенности в себе. Должна сказать, я была рада, что она не жена Джону, поскольку в таком случае я оказалась бы в худшем положении. Однако внезапно весной она решила, что возвращается в Англию, и поэтому Джон должен на ней жениться. Она говорила, что все уже многие годы считают ее миссис Холмс, и она будет скомпрометирована, если вдруг станет известно, что это не так. Ведь она и сама себя считала покинутой супругой. Джон ответил, что не станет этого делать. Естественно, если бы он кого-то и брал в жены, то меня, но я все еще мучилась с волокитой развода. В конце концов она стала требовать этого так настойчиво, что Джон не выдержал ее страданий и поехал в Париж, где женился на ней.

Я в то время сидела с Пегин, пока Дорис уехала в ежегодный отпуск. Пегин очень привязалась к Дорис, особенно после развода — во всей этой смуте она оказалась совершенно неприкаяна и потеряна. Оставшись наедине со мной на месяц, она льнула ко мне, как плющ к дубу, и ни на минуту не упускала из виду. Я никогда еще не видела столь прелестного создания ее возраста. У нее были светлые волосы платинового оттенка и кожа цвета спелого фрукта. Ей еще не исполнилось и четырех, и жизнь в таких неопределенных условиях угнетала ее. Ей очень нравился Джон, но она удивилась, увидев его вновь. Они не встречались с тех пор, как Джону пришлось уехать из Прамускье. Пегин никогда не выказывала никаких признаков ревности к Джону, но она не выносила разлуки со мной, поэтому, когда я попыталась оставить ее на несколько дней в Париже с Пегги и ее детьми, ее друзьями, она устроила забастовку и мне пришлось взять ее с собой. Она чувствовала себя покинутой и напуганной.

В Париже Пегги познакомила нас с Джедом Харрисом. Он хотел арендовать нашу виллу в Прамускье, поэтому мы вернулись на юг, чтобы привести ее в порядок. Джед приехал вслед за нами, остановился у мадам Октобон в Ле Канадель и стал наведываться к нам каждый день, выдвигая все новые требования по обустройству дома. Мы установили сетки от комаров, перекрасили комнату и удовлетворили множество других его желаний. В конце концов он потерял решимость и сбежал, отправив мне чек на пять тысяч франков в качестве компенсации за труды. Это было щедро с его стороны, и позже я сдала дом американской аристократке по фамилии Мурат, которая, в отличие от Джеда Харриса, смогла его оценить по достоинству.