– Я соскучилась по компании, – сказала Хинд. – Хоть мы с красным чудовищем и любим друг друга, думаю, ей хотелось бы общества другого чудовища, а мне – другой женщины. В Аджанабе наверняка есть пряности для твоих чаёв, о которых ты и не мечтала. Наверное, там готовят жаркое из невиданного мяса. Пойдём вместе: вы будете рассказывать нам истории, есть пироги и читать наши книги, а мы подарим вам любовь, которой вы заслуживаете.

Когда она закончила говорить, её ладони были полны жемчуга. Пара смотрела на неё во все глаза.

И мы пустились в путь. Поскольку Хинд с каждым словом выплёвывала по жемчужине, нам редко приходилось голодать. Тальо обучил её жонглировать и пантомиме. Иммаколата заваривала нам чай у бесчисленных походных костров. Они были счастливы… Есть много способов быть счастливыми, и они нашли свой. Вытаскивали монеты друг у друга из ушей и заставляли бесчисленные кубки и башмаки исчезать, а затем появляться, вызывая взрывы визгливого смеха, напоминавшего крики сов на ветру. Я им завидовала, как и бедная одинокая Хинд, у которой больше не было симпатичных юношей, поющих под окном, – ей пела только я. Каждый вечер девушка с красными лентами в косах уводила газелли за деревья или в заросли тростника, позволяя ему отведать единственную каплю крови из своего горла. Её шея была покрыта узором из маленьких шрамов, похожим на карту звёздного неба. Хинд наблюдала за этим в тишине, одиноко стоя у костра и крепко обхватив себя руками. Она никогда не говорила, что думает об их ритуале.

Постепенно море сменили длинные равнины, заросшие травой, и на одной из этих равнин обнаружился стихийно возникший городишко из шатров всевозможных ярких цветов, которые в утреннем тумане казались парусами на мачтах кораблей. Это было что-то вроде цирка: артисты всех мастей протирали сонные глаза и упражнялись, пристёгивали ходули и полировали трубы, разучивали скрипичные гаммы и крики зазывал, и множество ног разминалось, чтобы ступать грациозно. Сотня голосов издавала трели октаву за октавой, а сотня тучных контральто извергала сотню партий из трагедий и комедий.

Пока этот весёлый водоворот затягивал нас всё глубже, Хинд прижималась ко мне, непривычная к такому количеству странных людей. Иммаколата гладила её по волосам. По пути сквозь ряды шатров с нами едва не столкнулась женщина, ведшая в поводу массивного вепря, который шел на задних ногах, – на голове у него была жёлтая шапочка, а на шее, поросшей колючей щетиной, напоказ повязаны жёлтые ленты. Женщина была невысокого роста, худая, как надломленный прутик, и одетая в козлиные шкуры – серые и жёсткие лоскуты свисали с её рук и талии до изящных щиколоток. Её узкие глаза имели пронзительно-золотой оттенок, а волосы отдавали синим, как у сирены. Она держала в руке длинную глиняную трубку, мундштук которой поблёскивал зелёным.

– Смотрите, куда идёте, друзья, иначе мой поросёночек вас затопчет. Он так следит за осанкой, что ничего вокруг не видит, – проговорила она низким прокуренным голосом.

– Прошу прощения, – с неизменной вежливостью ответила Иммаколата, поскольку мы давно условились, что Хинд не будет разговаривать с незнакомцами, – не хотели, чтобы её похитил тот, кому пришлась бы по нраву идея заполучить девушку с бесконечным потоком жемчужин изо рта. – Но где мы? Что это за город?

Женщина глубоко затянулась и выпустила облако зелёного дыма на вепря. Она глянула на алые ленты чайной девушки и ещё больше сузила глаза.

– Как давно ты покинула Вараахасинд, моя маленькая декадентка? – Тальо вздрогнул, словно его ударили. Женщина в козьих шкурах рассмеялась, закашлялась и опять засмеялась. – Не переживайте… Кому я могу рассказать? Что касается всего остального, это не город, глупышки. К утру мы все разойдёмся, каждый в свой угол бескрайнего мира, поросшего травой.

У Месиньяни есть трубка-клык и свинка по имени Феми, а моя трубка – выдолбленный зуб, и мою свинью зовут именно так. Поэтому не сомневайтесь, что эту историю вам рассказывает Месиньяни.

Я здесь потому, что сюда приходят все, кто путешествует, даёт представления и живёт рядом с миром, но не в нём. Нас сносит ветром ближе друг к другу, мы обмениваемся новостями, трюками и секретами, шёпотом сообщаем, в какие города лучше наведаться, меняем проволоку на подковы. Синий цвет моих волос – это краска, оттенок моих глаз – дешёвые чары, приобретённые у составительницы масел и мазей, у которой была зелёная тележка и очень длинные пальцы. Я наряжаюсь и наряжаю своего вепря. Мы делаем всё – и торгуем, и красим, и танцуем, и учимся, и расстаёмся. Наши судьбы полны счастливых случайностей. Слова летят от лошади к волу, от мага к певцу, и наши пути в конце концов сходятся в некой заранее условленной долине. Это Встреча, собрание дураков, и я пришла сюда из Вараахасинда, где родилась в доме своего отца, который тоже был дурак, но не по профессии, а такой, что мог оставить без присмотра молоко в ведре, пока оно не скиснет, и пиво на ветру, пока то не выдохнется.

Я росла в тёплой низкой хижине из свиных шкур, которая стояла в джунглях за городом, – мы были слишком бедны, чтобы жить на террасах, возле дворца с его надушенными королевами! Я мечтала хотя бы мельком увидеть одну из этих женщин, странных и диковинных, как леопарды на цепи. Но мы жили на окраине, где листва бананов отбрасывала зелёные тени, и мой папаша Феми спал за печкой.

Это не так уж странно – конечно, воздух в лесу тёплый, как если выдохнуть в ладони, но приятно спать за печкой на тёплых кирпичах, согреваемых, когда внутри печётся хлеб; вместе с по́том уходят дурные сны и случайная простуда. Я тоже хотела там поспать, но мой отец держался за своё место как последний солдат на холме.

– Отец, – говорила я, – сходи к колодцу и принеси воды, чтобы я могла приготовить рыбное рагу.

Мой папаша Феми ворочался на своих кирпичах.

– Ну что ты нудишь, Месиньяни? Зачем мне вообще нужна дочь? Сама принеси.

И я шла, и вытаскивала воду из колодца в вёдрах из древесины баобаба, и рагу всё равно получалось вкусным, с зелёным луком и розовыми хвостами.

– Отец, – говорила я, – иди и наруби камфорного дерева, чтобы я могла разжечь огонь в печи и согреть твои кирпичи и чтобы в хижине пахло корицей, а не вчерашним рыбным рагу.

Мой папаша Феми ворочался на своих кирпичах.

– Ну что ты нудишь, Месиньяни? Зачем мне вообще нужна дочь? Сама наруби.

И я шла, и рубила камфорное дерево, и приносила его сушиться, и в хижине пахло пряностями, и кирпичи согревались под спиной моего отца.

– Отец, – говорила я, – сходи на рынок и купи двух чёрных петухов, чтобы я их зажарила для нас и набила твои подушки перьями.

Мой папаша Феми ворочался на своих кирпичах.

– Ну что ты нудишь, Месиньяни? Зачем мне вообще нужна дочь? Сама купи.

И я пошла в джунгли, где листва банановых деревьев колыхалась высоко над моей головой, а фрукты ещё не созрели; где деревья какао покрылись влажными и бледными цветами. К тому моменту, когда дорога вынырнула из бело-зелёно-красных кофейных зарослей, я была по колено в грязи. Мои руки горели от того, что приходилось всё время раздвигать листву, а лицо искусали москиты. Но я уже видела первые круглые крыши на террасах, и мой рот наполнился слюной в предвкушении куриного жаркого.