«Никогда не заговаривайте с неизвестными», — вспомнилась ей классическая фраза из классическо­го булгаковского романа. И она мрачно расхохота­лась. А потом — словно хлестнули плеткой по лицу — вскочила, как подброшенная электроразря­дом, кинулась к стене, где висел его шар, в котором отражалась в искаженной сферической глубине вся комната и она сама, и теперь вдруг так отчетливо ощутилась какая-то гибельная магическая энергия... И эта брошь... Чья она? Откуда?.. Как попала к нему?.. А что, если...

И при этой мысли, обдавшей могильным холо­дом, ювелирная буковка словно вмиг преобрази­лась, сделавшись знаком — предвестником смер­ти... Задыхаясь, Наташа в каком-то исступлении со­рвала их и, распахнув дверь лоджии, с гадливым омерзением швырнула вниз с балкона.

...Шли дни, а Клемешев не появлялся. Изо дня в день она пыталась дозвониться по трем телефонам на его визитке, но они неизменно молчали. Прошла неделя и пошла вторая, и в один из дней, совершен­но случайно, она сделала новое открытие. Надо было выверить несколько ленинских цитат, приве­денных в источнике, который она использовала в своем дипломе. Правда, теперь мудрые мысли само­го человечного человека и бессмертного вождя ми­рового пролетариата надо было приводить, трактуя их смысл прямо наоборот тому, что выражали они на протяжении полувека. Но на то и были новые времена. В отцовском кабинете, разумеется, имелся в книжном шкафу знаменитый «бестселлер» совет­ской эпохи — синий пятидесятипятитомник, ПСС, Полное собрание сочинений. Наташа вытащила один том, потом второй, соседний, и еще один. И неожиданно за книгами заметила какой-то пакет. Но она вот этими руками протирала книги как раз перед Новым годом, но ничего такого там тогда не было. Она торопливо достала еще несколько томов классика и светоча всех времен и народов и взяла в руки увесистый сверток размером с большой кир­пич, тщательно заклеенный крест-накрест поверх газетной обертки лентой скотча. Покачала на ладо­ни и даже зачем-то понюхала, хотя ни на минуту не усомнилась, что там, внутри. Газета, в которую был завернут пакет, была двухнедельной давности... Так вот, значит, зачем он вставал тогда ночью и бродил по квартире в потемках. Так-так... Ну что же. Как и было сказано: кто не рискует, тот не пьет шампан­ское... Испьем, стало быть, своючашу до дна. И вполне сознавая, что рискует головой,она осторож­но надорвала уголок газетной обертки. И уже ни­чуть не удивилась, когда увидела в образовавшейся дырке под полиэтиленовой пленкой зеленоватую цифру «100» в мельчайшей узорчатой сетке. Разуме­ется, это были доллары. Вульгарные баксы. И если тут, в этой скромной упаковке, лежали лишь сотен­ные бумажки, их было здесь... так-так — она прики­нула на глазок и помножила в уме, — никак не меньше трехсот тысяч. Целое состояние! Деньги, к которым даже прикасаться было страшно...

Как надо было поступить ей? Как, как, как? И как пресечь, как разорвать эту связь? Он не приез­жал и, по своему обыкновению, никак не давал знать о себе. А Наташа все думала и думала, как построить разговор с ним, решающий и последний, а главное, такой, чтобы он ни сном ни духом не уловил и не догадался, что она проникла в его тайну. Даже не в тайну его неведомых предприятий, а в тайну второго, наверняка запрятанного и тща­тельно скрываемого истинного лица «народного из­бранника» и «защитника интересов населения».

Она ждала со все нараставшим волнением мо­мента неизбежно надвигавшейся развязки, еще не зная, что принесет ей рассечение этого гордиева узла. Тех чувств, которые были в ней к нему, уже не осталось и следа. Да и как могли они сохраниться, коли все затопил и задавил помноженный на отвра­щение страх? А он все не ехал, все не появлялся, и она думала ненароком, уж не случилось ли с ним

чего-нибудь наподобие того, что свело в могилу его «друга, брата и соратника» Оракула.

Но потом, уже в середине марта, вдруг увидела такое знакомое, резкое, выразительное лицо и бы­стрый, острый взгляд живых темных глаз в толпе свиты, сопровождавшей крикливого лидера их раз­ношерстного движения. Геннадий не спешил на пе­редний план, не тянулся к объективу камеры, пред­почитая, кажется, не выделяться на общем фоне очень похожих на него ладных и стройных молодых людей. То был репортаж из Москвы, с какого-то их слета или съезда — неподражаемый Владимир Вольфович всюду щеголял тогда в новенькой офи­церской форме — не преминул и тут покрасоваться. А потом пошел другой телесюжет, и все пропало.

Ну ладно, сказала она себе, допустим... Предпо­ложим, занят, закрутился, сбился с ног и прочее и прочее... Но почему исчез, скрылся и сгинул вдруг, как тать в ночи... А кто он был, собственно говоря, если не тать? И что все это могло означать лично для нее, помимо того, что и так было ясно, как говорится, понятно и ежу: влипла дуреха по не­опытности, как мушка в смолу, в какую-то премерзейшую историю.

Между тем со дня последнего его визита минуло уже чуть больше месяца. В конце концов, он же должен был явиться, ну... хотя бы за припрятанным у нее своим имуществом. Ведь мог же он допустить, что она рано или поздно наткнется в собственном доме на припрятанные им гостинцы? И снова, в который уже раз, вдруг словно кто-то с маху ударил ее по затылку, разогнав туман в голове и прояснив мысли. Она кинулась к книжному шкафу, отодви­нула стекло и принялась лихорадочно выбрасывать прямо на пол синие тома Ульянова-Ленина. Газет­ного «кирпича» с долларами там уже... не было! Она бросилась в ванную комнату с тем же карманным фонариком. Легла на пол, отодвинула тазы. Загля­нула в пыльную темноту. И мрачно усмехнулась сквозь зубы. Не было и «дипломата».

Значит, он сам, Геннадий, а может, кто-то из его шестерок-подручных побывали здесь в один из дней, улучив подходящий момент, когда ее не было дома. А это значило, что все заготовленные впрок слова, тысячу раз продуманные и выверенные фразы их последнего разговора утратили всякий смысл. Отношения кончились. Он поставил точку. Сам. За ненадобностью. То было избавление и спа­сение. И все-таки... то был и удар. Как ни странно, ее женское начало было оскорблено и растоптано. Конечно, это был урок. Пусть страшный, пусть почти непереносимо тяжкий, но вразумляющий, хотя больше всего на свете ей хотелось забыть это все. Забыть, исторгнуть из памяти и зарыть глубо­ко-глубоко, чтобы никогда не вспоминать.

Но вспомнить пришлось. И не раз. И эти, и последующие события оказались едва ли не мрачнее всего прежнего, когда откуда-то из темных логовищ измученной души исподволь поднималась лукаво соблазнительная мысль о самоубийстве.

То были чудовищные минуты понимания, что те ночи не прошли даром и где-то там, внутри, прорас­тает в ней его подлое семя. ИГ ненависть к самой себе и к этому ежеминутно разрастающемуся сцеп­лению клеток, которое могло связать ее с ним навек, мутила разум. Нет, этого не должно было произойти! Вот уж воистину лучше смерть!

И был расплатой и назиданием кромешный ад, позор и несмываемое пятно подпольного аборта­рия, боль, кровь, и тошнота, и дикая, терпкая го­речь при мысли о погубленной молодости и чувстве собственной нечистоты до конца.

А в один из самых тягостных дней она увидела его. Возвращалась одна из той же научной библио­теки и вдруг застыла на месте... В сопровождении двух коротко остриженных здоровенных парней, обряженных в длинные черные пальто свободного