И этой ночью он несколько раз вставал и, за­крывшись на кухне, вполголоса говорил с кем-то по своему телефону. Но на этот раз она не дремала, а лишь делала вид, будто спит беспробудным сном, и хотя голос из-за двери был почти неслышен, все- таки что-то взволновало ее в нем. Но что же, что? И, вслушавшись, она поняла: сама мелодика, сама интонация его речи была совсем не та, что днем или в ночных разговорах с ней. В этом говоре сквозило, будто невольно пробиваясь наружу, что-то чуждое и... пугающее. Ей стало ужасно не по себе, когда он, наконец, вернулся и прилег рядом. Ей было... страшно. Неведомо почему, она ощущала себя на грани ужаса, и, когда он властно притянул ее к себе, как бы спящую, Наташа, будто в глубоком сне, застонала и оттолкнула его, повернувшись к нему спиной. Она лежала и чувствовала, что он не спит и что дыхание его становится все тяжелее и прерывистее, и ей делалось невмоготу, как человеку, чув­ствующему по дрожи рельсов, что на него наезжает поезд.

Она вновь как будто застонала со сна, потом быстро села и, выскользнув из его рук, пытавшихся удержать и притянуть к себе, поднялась.

— Куда? — негромко, но по-хозяйски резко и властно спросил он, и в его голосе она вдруг снова уловила ту незнакомую, новую интонацию, что раз­личила сквозь стены и которая заставила напрячься все ее существо, — уж больно повелителен и незна­ком был этот угрожающий оклик.

— Ну... куда, куда, — засмеялась она, как будто сонно-беспечно, чтобы ничем не выдать себя и по­нимая, что солгала ему этой интонацией и, значит, в их отношения исподволь закралась ложь.

— Приходи скорей, — хрипло сказал он. — Слы­шишь, скорей приходи!

Этот низкий прерывистый голос не вызывал со­мнений. Было слишком понятно, чего ждет он и почему торопит ее возвращение. А ей было тягостно от внутренней раздвоенности, никак не возможно было разобраться и отделить одно от другого, эту тревожную смуту и безотчетную гадливость к самой себе от стремительно поднимавшегося в ней, как бывало всегда, когда он только касался ее, неукро­тимого желания. Она вышла из спальни и прикрыла за собой дверь, прошла по коридору. Зажигать свет было ни к чему — она знала и помнила каждый закоулок своего дома с детства. Какая-то сила вела ее и указывала путь, когда во мраке она наклони­лась и положила руку на прохладную поверхность его «дипломата». И так же безотчетно, будто пови­нуясь неведомо откуда приходящим указаниям и импульсам, потянула вверх ручку этого черного плоского чемоданчика, чтобы взять в руки, и... не смогла даже оторвать его от пола.

«Вот ведь странно, — подумала она. — Что же там может быть? Чем можно набить «дипломат», чтобы была такая тяжесть?»

Она поднатужилась и на миг все же сумела чуть отделить его от пола и тут же опустила опять: каза­лось, он был отлит или вырублен из цельного куска чугуна или стали.

«Вот так штука, — подумала она. — Ну и чемо­данчик! Как же он-то его носит? И что в нем? Уж конечно не бумаги».

Видно, та же интуиция вела и хранила ее. И, повинуясь ей, она удержала и оставила при себе невольно возникшие вопросы, как будто догадыва­лась, что ответом может быть что-то ужасное.

Она вернулась в спальню.

— Ну, иди же ко мне, — раздался его хриплый зов из темноты.

— Иду, иду, сейчас... Иду... милый, — прошеп­тала она, уже не просто поймав себя на фальши, но отчетливо зная, что сознательно идет на явную ложь.

Она подошла к окну и взглянула на спящий город. Всего два или три окна светились на огром­ном пространстве, открывавшемся с высоты, и мертвенно горели голубые цепи уличных фонарей и далекие огоньки за рекой. Угрюмая глухая ночь на­висла над городом. В тишине чуть слышно пощел­кивал механизм электронного будильника, и на его дисплее мерно помигивало двоеточие, разделяющее цифры — символы часов и минут.

Наташа взглянула вниз, и неожиданно что-то привлекло ее внимание. Она вгляделась присталь­ней, напряглась, но безуспешна нужны были очки. Они лежали рядом, на туалетном столике. Она про­тянула руку и надела их. В очках она видела превос­ходно и теперь ясно разглядела у собственного подъезда припаркованную черную «Волгу» Генна­дия, а рядом с ней еще какую-то большую машину, около которой топтались два человека. Силуэт одного из них показался ей знакомым, хотя с такой высоты вряд ли можно было кого-то узнать. И все- таки узнать надо было.

Она изо всех сил напрягла зрение. Двое стояв­ших внизу, видимо, разговаривали. А потом двину­лись и начали неспешно прохаживаться вперед и назад вдоль обеих машин. И в один из моментов, когда они оказались в луче света от фонарного стол­ба, она чуть не вскрикнула, узнав все-таки того, что

привлек ее внимание. Это был один из людей, ко­торым Геннадий отдавал тогда распоряжения на кладбище перед поминками.

Что могли они делать здесь? Что было им нужно? Знал ли об этом он сам? И, словно уловив ее мысли, он выскользнул из постели, подошел к ней и прижал к себе. Она немного замерзла, и кожа ее покрылась пупырышками. Он тихо засмеялся и прижал ее к себе крепче, но в этом объятии Наташа не ощутила ни прежней заботливой ласки, ни теп­лого, всепонимающего участия.

Что-то хищное почудилось ей, но она заметила самое главное: его брошенный вниз взгляд на людей, прогуливавшихся у машин. Значит, они и должны были быть там. И это действительно были его люди, его охрана. Но кем был он? Кем должен он был быть, чтобы двое могучих атлетов всю ночь напролет охраняли часы его сердечных свиданий?

— Спать, — сказала она, — спать, спать... Уми­раю...

Но он не дал ей заснуть. Внезапно, когда они снова оказались рядом, будто потеряв разум, он в ошалелом неистовстве набросился на нее, как глу­хой, исступленный зверь, почуявший запах раненой добычи.

То, что происходило, было страшно, гнусно и одновременно омерзительно сладко. И лишь через несколько минут она очнулась и пришла в себя со смешанным чувством утробного освобождения, брезгливой ненависти к нему и презрения к самой себе.

— Ты... ты понимаешь, что ты сделал? — про­шептала она.

— Что? — глубоко дыша, спросил он.

— Неужто не понимаешь? Ты как будто убил что-то...

— Прости, — сказал он. — Наверное, ты права. Но я не мог ничего поделать с собой. Слишком.. , истосковался по тебе за эти дни, вот и все...

— Послушай, — сказала она. — Можно задать вопрос?

— Говори!

— Если не хочешь, можешь не отвечать...

— Я отвечу.

— Тебе приходилось когда-нибудь... — она сде­лала паузу, словно перед прыжком со смертельной высоты, — тебе приходилось когда-нибудь убивать?

Он не ответил сразу, а потом, чуть отстранив­шись от нее, будто выдохнул с натугой:

— Интересный вопрос... Что ж, доводилось. Такая работа. Такая служба. Врать не стану, было.

Она молчала.

— Слушай... Не молчи, — сказал он. — И... про­сти меня за то, что было сейчас. С нашим братом мужиком всякое бывает. Слишком я привязался... присох к тебе. А насчет того скажу так: в этом мире идет война, без шуток и соплей, на войне убивают, и, если кто был на войне, он должен был убивать. И поверь мне, я убил наверняка в сто тысяч раз меньше людей, чем твой добрый замечательный папа, товарищ Санин, потому что оружием, которое он создал и штамповал тысячами единиц, угрохано невесть сколько народу в Азии, Африке и тут, у нас... И еще будет побито и искалечено несчетно там, там и там. Война, Наталья. И придумал ее не я. Уж поверь, я бы придумал что-нибудь поинтерес­нее.