Наташа задремывала и просыпалась вновь, а две свечи горели и истаивали, не обгоняя и не отставая друг от друга, и, наконец, пыхнув колечками копо­ти, погасли одновременно, в одну секунду, и за­стывшие потеки воска, стекавшие по старой бронзе, слились отвердевшими, прихотливо извитыми струйками, обратившись в причудливую монолит­ную форму. Лишь две алые точки на фитильках еще тлели в темноте, но потом разом погасли и они.

А поутру опять все повторилось, как тогда. Без разночтений и вариантов. В точности то же самое, что и пять дней назад. Проснувшись в начале девя­того, Наташа обнаружила, что Геннадия уже нет в квартире и нигде не осталось никаких следов его недолгого присутствия. Снова, как и тогда, — ни коротенькой записки на прощание, ни какого-то, пусть хотя бы еле приметного знака внимания и нежности к ней... И эта его... мужская забывчи­вость, а вернее сказать, неблагодарное небрежение после ночи любви почему-то неожиданно чувстви­тельно укололи и обидели ее.

Но если в прошлый раз она испытала только разочарование и удивление, то теперь внезапно ощутила какое-то опасное снижение... грубоватое упрощение чего-то хрупкого и важного, сведение чуда неповторимого таинства к стандартному при­митиву, к скуке повседневности... Утро вновь обер­нулось горьковатым осадком и насущной потреб­ностью то ли понять что-то, то ли до чего-то доко­паться. А может, так и бывает всегда и со всеми, а она по глупости и неведению требует того, чего уже

нет на свете и чему давно вынесен временем смерт­ный приговор?

И снова, как и тогда, побежали чередой долгие дни и ночи надежд и ожиданий — без единого звон­ка, без голоса, без ласкового слова в трубке, без письмеца — со все нарастающим ощущением нере­альности того, что он вообще существует и снова когда-нибудь появится.

Что означало подобное обращение с нею? Неуж­то таким манером он по-своему, сообразно некой казарменной солдатской методе, воспитывал ее и приучал к установленным им порядкам? Или созна­тельно и безотчетно давал понять, какое истинное место она занимает в иерархии его жизни, чтобы не заблуждалась и не строила иллюзий?.. Как бы то ни было, этот жестко навязываемый и не подлежащий обсуждению ритм встреч и сам воздух отношений никак не согласовывался с тем уровнем, что был задан им вначале, с тем, что почудилось и откры­лось ей в нем и в конечном счете привело к тому, что связывало их отныне... Она ждала и хотела дру­гого и была вправе рассчитывать на это.

Страсть страстью, но, честно говоря, ее ничуть не устраивал этот будничный прозаизм общений с человеком, словно наглухо запертым на сейфовый замок, этот суженный диапазон соприкосновений, очерченный малозначащими разговорами, вкусной едой, дорогими напитками и телесной близостью в качестве гарнира и финального пункта программы.

Через несколько дней очередного безвестного отсутствия Клемешев вновь появился как ни в чем не бывало, возник и «соткался» как бы из небытия на лестничной площадке перед дверью ее квартиры, точно так же, как и прежде, — без предупреждения, с цветами и тяжелыми пакетами, невозмутимый, подкупающе улыбающийся и вальяжный. Мягко, но непреклонно он диктовал ей свои правила игры. И, видимо, какие-то там ее чувства, обиды или сообра­жения не имели для него никакого значения и в принципе не принимались в расчет.

...Ив этот раз Геннадий уехал еще до рассвета, вновь не оставив ни записки, ни какого-то, пусть маленького знака привета. А она встала с тяжелой головой: никогда раньше не приходилось пить столько вина, и хотя, казалось бы, не имелось к тому причин — ведь он ничем впрямую не обидел, не огорчил и не задел ее, — на душе было невыра­зимо тягостно и тревожно. Откуда пришло это, по­чему?.. И что вообще происходит — с ней и со всей ее жизнью?

Какая-то растерянность все нарастала и усили­валась в ней день ото дня, и Наташа уже сама не знала, на каком она свете, кто она ему, кто он ей. И эта растерянность перерастала в глухое ожесточе­ние. Все сильней хотелось что-то уразуметь, прояс­нить. Тем более что она, как и в самом начале их отношений, по-прежнему почти ничего не знала о нем, лишь самые общие и все какие-то размытые, зыбкие сведения — ни точных мест, ни названий городов, ни имен. А потом и январь кончился, на­ступил февраль, а она все думала и... ждала.

Почему-то ей казалось, да и он сам охотно под­тверждал это мимоходом оброненным словом, что долгие его отсутствия связаны с разъездами по об­ласти и стране, а то и за границей. И это действи­тельно многое могло объяснить.

Видимо в отца, ей был дан от природы аналити­ческий склад ума. И как всегда, она принялась раз­бираться в истоках своего беспокойства. Нет, ниче­го, буквально ничего, что могло бы вызвать такое состояние, не находилось. И все же тут, видимо, вступала в свои права своевольная штука — интуи­ция, которой никакие рациональные аналитические схемы не указ. И непонятно почему, вновь и вновь вспоминалось и живо вставало перед глазами, как той ночью со странной синхронностью в одну и ту же секунду догорели и погасли две свечи, как если бы кто-то невидимый задул их, махнув черным по­крывалом. И хотя в том явно проглядывало пустое и химерическое, ей все равно почему-то явственно

чудилось в том какое-то грозное, фатальное пред­знаменование.

Она обошла всю квартиру, словно ищейка, слов­но сыщик, силящийся найти некие зримые следы вторжения и присутствия неведомой темной силы. Разумеется, на уровне чистой логики все это никак не связывалось, не ассоциировалось с человеком по имени Геннадий Клемешев, а только с сопутствую­щим ему каким-то необъяснимым смутным полем и мглистым шлейфом, как будто волочащимся у него за спиной.

И ежу понятно — то был бред. Дурацкая домо­рощенная мистика, не более. И вообще, что пони­мала она и о чем могла судить, как могла и смела оценивать закрытую жизнь этого все-таки удиви­тельно приятного, умудренного в делах житейских и, вообще говоря, такого доброго по отношению к ней человека, который, кем бы он ни был и что бы ни было потом, уже навсегда, до конца, останется в ее судьбе, ибо совершившееся с ним незабываемо и неизгладимо. И наконец, если уж на то пошло, по какому праву могла она чего-то там требовать от него? Да, он был такой. Вот и все! Просто жил и действовал, как привык, в параметрах своей судьбы, в сжатом напряженном поле своих опасных дел и задач, и, значит, тут не стоило мотать нервы ни ему, ни себе, а лишь по мере сил и возможностей скра­шивать своей любовью его нелегкое существова­ние... Что ж, это была трезвая вразумляющая мысль, и она почти совсем смирила ее с создавшимся по­ложением.

Но... пролетела еще одна неделя — и все повто­рилось в точности как раньше. Семь дней безмолв­ного отсутствия — и внезапное появление в полу­ночный час с невозмутимым лицом, горящими, ждущими глазами, протянутыми ей навстречу цве­тами, с изумительным французским коньяком и ко­ролевскими закусками, о каких мало кто и слыхи­вал-то в их Степногорске. Все прокручивалось, как в кино, и точно так же, как тогда, неделю назад, он не позволил ей принять из его рук черный «дипло­мат», а прислонил его к стене на том же месте под вешалкой.

Тревоги, беспокойства, неясные, смутные мысли — все отлетело, развеялось в дым, лишь она увидела его — живого и улыбающегося. Не владея собой, Наташа уткнулась лицом в дивные розы и сама обняла его, прильнула к нему, и уже через считанные минуты они были вместе. Потом был веселый ужин в постели, словно в каком-нибудь голливудском фильме. Оказывается, ему снова при­шлось поколесить по стране по разным делам — служебным, партийным, организационным... Даже пришлось на два дня слетать в Голландию, в Амс­тердам, откуда он и прибыл с пересадкой в Шере­метьеве.