Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Верила в кого? И где он — твой бог?
— Он внутри. Но верила я в себя и, конечно, в тебя.
— А я сейчас верю только тебе. Хочу верить. А вот себе — нет. Почему я верю тебе, Наташа?
— Не знаю. А что в этом странного?
— Это странно для меня. И совсем на меня не похоже.
— Ты слишком поглощен прошлым, и это лишает тебя сил в настоящем.
— Но настоящее вырастает из прошлого — всегда. Как же быть?
— Может, просто радоваться — сейчас, в эту минуту.
— Это то, что дает тебе силу?
— Это помогает преодолевать боль, которая есть всегда. Счастливчик, я ужасно хочу спать. Обними меня, а?
Все эти дни я почти не пил. Наверное, мне просто было некогда — она, Наташа, занимала все мои мысли. Оставались только редкие бокалы по вечерам, и тогда она просто отводила глаза. А днем я показывал ей город, соединивший для меня все самое главное в жизни: море, небо, Наташу и Ро.
День ее отъезда приближался, но мы почему-то об этом не вспоминали. Оба. По крайней мере вслух. Только мои ласки становились все жестче — чтобы дольше помнила, только тело мое уже тосковало по ее телу. Пустота вернулась. Да и исчезала ли она вообще?
Всего-то и надо было предложить ей поменять билет или просто порвать его в клочья. Но я не мог, если вы понимаете, о чем я.
Вместо этого я напился. Напился — это громко сказано, всего-то пара бокалов. Ну ладно — почти бутылка. Виски. Это было так просто — зайти в бар, где тебя хорошо знают. Да и кто мне может указывать, что можно, а чего нельзя.
И я ведь так похож на свою мать…
Ее и мое молчанье летели навстречу и разбивались друг о друга, как две холодные стеклянные птицы. Оказывается, все эти дни я жил с совершенно чужим человеком. И откуда эта упрямая складка в уголках рта? Наверное, я просто не замечал ее раньше…
Она угадала мои мысли. Достаточно было один раз поднять на меня глаза. Она сделала это и снова услышала то, о чем я не хотел молчать.
Тогда она просто повернулась и пошла собирать свои вещи. А я стоял и пытался удержать слова, которые рвались наружу, ведь она должна, обязательно должна была их услышать. Иначе…
— Я люблю тебя, Наташа!
Она даже не попыталась не заплакать.
И что дальше?
— Я знаю. Я все-все знаю.
— Откуда?
— У нас же все одинаково. У нас жизнь одна на двоих.
— Почему же ты молчала — так?
— Именно поэтому. И потому, что сначала — ты.
— И что теперь с этим делать, как ты думаешь?
— Ничего. Жить.
— Ты не должна уезжать. Ты ведь тоже этого не хочешь, я знаю. Останься, хотя бы ненадолго, а потом мы можем полететь туда вместе, в эту твою Канаду. Аванти ведь отлично умеет летать. Я не буду больше пить — никогда. Я же Счастливчик, и теперь у меня есть все, что я люблю, — без почти. Ну?
— Хорошо…
— Помнишь, ты обещала называть меня так до тех пор, пока я…
— Тс-с-с… Подожди до утра, ладно? А сейчас — пойдем спать, уже поздно.
— Наташа, я обещаю, слышишь?
— Конечно, слышу. Ну пойдем же, утро вечера мудренее…
Ночью я обнимаю ее, я укрываю ее от всего мира и рассказываю, рассказываю, рассказываю — без конца. Молча, но она, конечно же, слышит — про жидкость цвета виноградной крови, почти сумевшую отобрать у меня небо и ее, Наташу. Почти — ведь теперь-то уж…
Вы не услышите от меня, как случилось на самом деле. Потому что — какая разница?
Наутро ее не было так, как будто не было никогда. И в то же время — она была абсолютно везде.
Пустота по имени Наташа.
Счастливчиком называла меня только Ро.
У нее было гибкое тело золотой ящерицы, и она совсем не умела плакать. В шестнадцать лет она поклялась мне в вечной любви. Оказалось, любовь и вечность плохо уживаются вместе — уж слишком разный у них темперамент.
Я изо всех сил стараюсь ее не вспоминать. Лишь иногда — вспышкой, солнечным пятном на мокром асфальте — ее лицо…