Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Столько проблем разом схлопнутся, превратятся в пыль, и открывшиеся перспективы пьянят.
Нет, о Юре я больше не думаю. И купленное им платье на мне только потому, что именно в нем я впервые показалась себе и ему красивой...
Вечер неспешно, но неотвратимо подкрадывается ближе, небо темнеет у горизонта, тишина звенит и пощелкивает в ушах. Здесь спокойно, но сердце сжимает еле слышная, навязчивая тревога.
Для нее нет причин, папа дома — шабашит на кухне, пробуя повторить рецепт настоящего узбекского плова. В обед он торжественно вручил мне банковскую карточку, намекнул на ожидающий подарок и благословил на прогулку: «Погуляй, Кир. Купи тот торт — медовый, свой любимый. Посидим, праздник отметим. Ладно?..»
Я бы ни за что не оставила отца одного, но недавно нашла в соцсети переписку с некоей Олей из Кирова. В диалоге он несказанно гордился мной, строил долгоиграющие планы на будущее, зазывал ее на свидание, и... до предела взведенная пружина в моей груди вдруг разжалась.
Он... исправился. Он точно завязал!
Потому меня и гложет безотчетная тоска — миссия по спасению самого близкого человека выполнена, мне больше нечем себя занять, и хандра и собственные нерешенные проблемы лезут наружу.
На далеком рекламном табло у каменной набережной светится время: 20.00. Хэппи бёздэй меня. Пора.
Порывшись в теплом нутре верного рюкзака, достаю смартфон и, беззаботно улыбнувшись, делаю сэлфи. Сохраняю для вечности первые минуты взрослой жизни.
Оцениваю результат — в глубоких болотах глаз девчонки с экрана столько боли, что становится дурно.
Все же это дурацкая идея — отмечать днюху в полном одиночестве на крыше. Любому нормальному человеку нужно, чтобы было веселье, свечи на торте, поздравления и друзья.
Со вздохом встаю, отряхиваю от сора зад и коленки, ныряю в распахнутый люк и по ржавым ступеням спускаюсь к лифту.
Петляя по узким дорожкам, выхожу на главную улицу микрорайона и, завидев белый бок маршрутки, ускоряю шаг.
Небо давит на голову. Предчувствия разрослись и теснятся уже в районе желудка.
Передаю плату за проезд, занимаю мягкое сиденье, расслабленно провожаю взглядом дома, клумбы и удлинившиеся тени, но по пути маршрутка с лязгом ломается, и водитель, матерясь, полчаса ковыряется в ее внутренностях и лишь с десятой попытки запускает двигатель.
В пекарню заскакиваю за несколько минут до закрытия, а потом, оберегая торт, на всех парах несусь домой по темным улицам — папа не берет трубку, и это подстава.
Втискиваюсь в неосвещенный подъезд, под грохот сердца пролетаю пять этажей, налегаю на хлипкую дверь плечом... Она поддается, и я едва не роняю перевязанную ленточкой пластиковую коробку.
В нос ударяет сигаретный дым, вонь спиртного и копченой селедки, во всех комнатах горит свет, из магнитофонных динамиков вопит "Сектор газа", за столом гогочет захмелевшая алкашня.
Вцепившись в торт, как в последнее, что меня еще связывает с нормальной жизнью, вваливаюсь на кухню и молча смотрю на действо. Гости с деланным почтением сторонятся, освобождают путь и с интересом наблюдают за мной — не ко времени заявившейся неведомой зверюшкой. Папа уже вовсю празднует, но, вместо обещанного подарка, я вижу зажатый в его трясущихся пальцах стакан.
— Пап, з-зачем?.. На что??? — из глаз брызжут едкие беспомощные слезы, но он лишь дурашливо улыбается и разводит руками.
— Так получилось, Кир. Извини...
Чтобы выгнать из дома всю чертову шоблу, набираю побольше спертого воздуха в легкие, но натыкаюсь на самодовольную ухмылку Кубика и пячусь назад. Вонь его раззявленного рта навсегда въелась в кожу и память, провоцируя парализующий липкий страх.
Он шарит по мне сальными водянистыми глазками, ухмыляется еще приторнее, и я проклинаю платье с гребаным декольте, выставляющим напоказ сиськи. По телу ползают сотни невидимых пауков, в попытке сбросить их, я рефлекторно повожу плечами.
— Нормалек все, малая. У меня занял! — Кубик встает с табуретки и, вихляясь, идет на меня. Вынуждает прижаться лопатками к жесткому холодному кафелю и опускает на шею потную дрожащую клешню. Папа отводит глаза...
Я умираю от омерзения, ужаса, обиды и ярости. Жаль, что лезвие осталось в рукаве олимпоса. Как же жаль, что мои усилия оказались бесполезными и пошли прахом!..
— Папка твой опять мне должен. Что поделать?.. — сочувственно хрипит Кубик, приблизив рожу и обдавая губы мертвым гнилым дыханием: — Давай пососемся, что ли. Скощу...
Через меня проходит разряд в двести двадцать вольт. Я никогда ни с кем не целовалась, и этот урод точно не станет первым!
— Да пошел ты! — Со всей мочи упираюсь кулаком в его костлявую грудину и отталкиваю — явно поддавшись, Кубик отшатывается и визгливо ржет:
— Не отвертишься, придешь как миленькая. А если увижу, что у Вальки ночуешь, дверь ей подожгу!
Ничего вокруг не видя, по инерции хватаю с вешалки олимпийку и, шурша упаковкой торта, вылетаю в прихожую.
* * *
15
Двор мазутом обмазала темнота, истошно орут коты, пахнет горящей мусоркой, серой и адом. Как только окончательно ушло солнце, стало по-осеннему холодно.
Зубы отбивают дробь, хотя смесь из истерики, ужаса и злости выплеснулась из меня оглушительным воплем еще в подъезде — где-то между четвертым и третьим этажами.
Хватаясь за клочки здравого смысла, глубоко дышу и ускоряю шаг.
Папа слаб, искалечен, брошен мамой, всеми забыт. Потерянный, опустившийся, но добрый. Он так старался преодолеть себя, вылезти из ямы и жить нормально!..
Слава богу, карточка при мне, на ней даже осталось немного денег. Буду приносить ему еду, поддерживать порядок в квартире, тайком контролировать, пока он не возьмется за ум.
Поудобнее перехватываю идиотский торт и кусаю губы.
Меня будто отбросило назад в пасмурный апрель, когда Кубик объявился в общагах и превратил мою и без того нелегкую жизнь в настоящий кошмар.
Раньше упырь никогда не лез в открытую — "за малолетку больше срока дают". Теперь он точно не успокоится, пока не возьмет свое.
Повожу плечами и матерюсь. Сердце обливается кровью, досада горчит на языке, но воспоминание о том, как отец отвел безучастный взгляд, когда Кубик меня лапал, вызывает дикую, выжигающую нутро ярость.
"Чертов предатель!.. Больше не стану ему помогать. Пусть катится!.."
Каждый день с самого детства я демонстрировала папе свою преданность — жалела, выслушивала, оберегала, помогала как могла... Больше нет сил бороться — я барахтаюсь в дерьме, а не в сливках, и под ногами никогда не возникнет масло.
Из
