Митя Большаков обещал Шуне язву и поэтому в первую очередь обследовал Денисову желудок. Он заглянул в желудок японской трубкой с лампочкой на конце под названием гастроскоп и увидел там язву – ту самую, которую обещал. И даже не одну, а две, расположенные друг против друга. Было похоже, что они с Шуней накаркали болезнь. Но Митя был убежденный материалист и знал, что за одни сутки такую болезнь не накаркаешь. Она существовала в Денисове давно, может быть, даже несколько лет, но существовала бессимптомно и о себе тактично помалкивала. А может, иногда и напоминала, но Денисову некогда и скучно было ее слушать.

– Я не имею права отпустить тебя домой, – сказал Митя своему другу. – Я должен оставить тебя в больнице и уже сегодня вечером начать курс оксифероскорбона.

– Я не могу остаться. У меня сдача объекта, – не согласился Денисов. – И у меня свидание. Любовь и Труд.

– Сейчас речь идет не о Любви и Труде, а о Жизни и Смерти, – возразил Митя. – У тебя две язвы сантиметр на сантиметр.

– А это много? – спросил Денисов, так как в строительстве домов один квадратный сантиметр – практически ничто.

– В твоих шлакоблоках мало, а в желудке много. Если не удастся закрыть, придется резать. Удалять две трети желудка.

– А одну треть нельзя?

– Что ты торгуешься? Он же не из золота, твой желудок.

Из золота, не из золота, но все же не шлакоблоки, а жизненно необходимый орган, выполняющий в организме роль печи, в которую загружается топливо. И почему надо эту печь разбирать на две трети… Такая перспектива озадачила Денисова. Однако Труд и Страсть звали, и их голоса были сильнее, чем голос инстинкта самосохранения.

– Я подумаю…

– Можешь не думать, – разрешил Митя. – Я тебя не отпускаю.

Денисову неожиданно понравилась такая постановка вопроса. Он устал за всех думать и принимать решения. Очень удобно, когда это делают за тебя.

Денисов позвонил домой и попросил жену принести ему мыло, щетку, тапки и книгу Маркеса «Сто лет одиночества». Книга была толстая, ее можно было долго читать, а главное, начинать с любого места, не обязательно с начала.

Переговорив с Денисовым, Шуня поняла – Митя перевыполнил программу. Он не только напугал его, но и запрятал в больничных стенах. И если Шуня, как часовой, будет охранять эти стены, то к Денисову будет практически не прорваться.

На другое утро Шуня понесла в больницу все необходимое, а Мите – флакон французских духов как награду за службу. Но Митя награду не взял, а объяснил Шуне, что Денисову нужны: протертая пища, режим и сон. Митя выглядел обеспокоенным. Так бывает с актером, который вживается в образ и уже не может отличить, где он сам, а где его герой.

– У тебя такой вид, как будто мы не договаривались, – улыбнулась Шуня.

– Может быть, мы и договаривались, но у него действительно язва, большая и глубокая. И не одна, а две.

– Ну, две – это слишком, – снова улыбнулась Шуня.

– Странный ты человек. Непредсказуемый, – поделился Митя. – С мужем катастрофа, а ты радуешься.

Шуня не радовалась, однако и не паниковала. Она не верила, что с Денисовым может случиться что-то плохое. У Шуни не возник импульс опасности. Во-вторых: настоящая, а не выдуманная болезнь освобождает от притворства. В притворстве трудно прожить больше одного дня. Шуне, во всяком случае, трудно. А в-третьих, она становилась необходима Денисову и тем самым выходила на первый план, а Болотина оставалась где-то на задворках. Предстоящий больничный кусок жизни наполнялся взаимной необходимостью, как раньше, когда они не могли и не хотели обходиться друг без друга.

Митя по знакомству положил Денисова в отдельную палату, похожую на маленький гостиничный номер. Больные из общих палат время от времени навещали Денисова и почувствовали, что он не в коллективе, а в изоляции. Но Денисов с радостью встретил свое одиночество. У него появилась возможность спать, думать и, главное, не слышать своего голоса. В последнее время ему постоянно приходилось доказывать, спорить, кричать, выступать, и у него в ушах непрестанно стоял его собственный голос. От своей Страсти тоже хорошо бы отдохнуть. Она была своего рода перегрузкой. Ей все время надо было соответствовать. И от повторяемости семейной жизни спрятаться. Укрыться с головой одеялом. Принцип жизни – повторяемость. Так же, как в природе: весна, лето, осень, зима – и опять все сначала. И если природа позволяет себе повторяться – значит, и человеческая жизнь должна подчиняться ее законам. И Денисов согласен был подчиняться. Но через паузу. А пока читать чужую жизнь, про чужое колумбийское одиночество, молчать, не слышать своего голоса и никуда не торопиться.

Шуня появлялась с утра, тихо, уютно, как мышка-норушка, сновала, убирала в палате, доставала из сумки завтрак. Митя сказал: протертая пища, покой и сон. Пищу Шуня обеспечивала с базара, а для поддержки покоя принесла пяльцы и канву и показала, как вышивать крестом. Сейчас эта культура вышивания уже ушла совсем. А Шунина мама Лариса Николаевна мастерски, с подлинным творчеством вышивала на пяльцах розы и потом делала подушки-думочки. Даже, говорят, какой-то король любил вышивать крестом.

Денисов сначала проявил скепсис к этой затее, а потом пристрастился к пяльцам, вкалывал крестики один за другим: зеленые, красные, коричневые, и из-под его рук вырастал старинный замок. Как строитель Денисов видел преимущества замка над современными застройками. Он увлекся вышивкой и с удовольствием начинал день, потому что в этом дне увеличивалась кладка кирпичей – крестиков. И глядя, как растет стена, Денисов испытывал настоящее умиление почти до настоящих слез. Шуня говорила, что это из Денисова выходит перенапряжение прежней жизни.

По вечерам после университета приходила дочь и садилась в ногах. Шуня подкармливала ее денисовскими суперпродуктами, и Денисову нравилось смотреть, как она ест. Разговаривали мало, но все же разговаривали, и Денисов видел, какая она разумная и славная девочка. Чем-то похожая на него и на жену, но все же совсем другая, отдельная от них девочка. Иногда она брала у отца пяльцы и вышивала вместо него, как бы продолжала его дело. И тогда казалось, что они связаны одной нитью в прямом и переносном значении слова.

Так прошла неделя. За ней другая. На волю не хотелось. Развивалась слабость. Однажды Митя привел профессора, похожего на бога Саваофа, каким его рисует художник Эффель: старенький, седенький, с круглой лысинкой.

Профессор долго смотрел Денисова, мял его и переворачивал, а потом они с Митей ушли с заговорщическими лицами.

Ночью Денисову приснились инопланетяне. Они вошли в палату, от них исходило гуденье, как от столбов высоковольтной передачи. Инопланетяне повторили формулу. Один из них, с узковатыми темными глазами, посмотрел на Денисова и спросил:

– Хотите к нам?

– Не знаю, – ответил Денисов.

Он и в самом деле не знал, хочет ли он перелететь в другую галактику. С одной стороны, это интересно, а с другой – ведь непонятно, что там. И потом, иная галактика – это разлука с Землей и Людьми.