– А дружба превыше всего, – заключила Шуня. – Твоя страсть – как лихорадка. Потрясет и перестанет. А дружба – это навсегда.

– Это слова из какой-то песни, – заподозрил Денисов.

– Ну и что? Значит, поэт-песенник считал так же, как и я.

– Что ты хочешь? – спросил Денисов. Ему было не до творческих диспутов.

– Брось Болотину, – прямо потребовала Шуня. – Она и бездельница и мымра.

– А ты откуда знаешь?

– Знаю, – уклончиво ответила Шуня.

– Я не могу ее бросить. Это не в моей власти. Такой ответ не устроил Шуню, она решила перенести разговор.

– Ну хорошо, здесь не место. Дома поговорим.

– Место ни при чем. Я и дома скажу тебе то же самое.

Это был тупик. Больше идти было некуда и не к кому. Оставалось сесть на землю, обхватить голову руками и громко зарыдать.

Шуня сосредоточилась, как учат йоги, и выход забрезжил узеньким лучом. Этот выход назывался Митя Большаков.

Митя был школьным другом Денисова, из тех друзей, что остаются на всю жизнь. Он работал в больнице, заведовал отделением. Денисов был хороший строитель, а Митя – хороший врач. Из их класса вышли хорошие специалисты и честные люди. Митина жена не сумела стать Шуниной подругой, а может быть, Шуня не подошла Митиной жене. Но это несовпадение жен не мешало осуществлять Мите и Денисову великий акт мужской дружбы.

Шуня приехала к Мите в больницу. Он вышел к ней в белом халате и белом колпаке, как булочник, и Шуня почувствовала к нему доверие. Видимо, и больные тоже с первого взгляда доверяли Мите. Была в его облике уверенность и чистота жизненного замысла.

– Митя, я тебя очень прошу, напугай моего Денисова, – попросила Шуня и ощутила на своем лице несвойственное ей нищенское выражение. – Скажи, что у него рак.

– Зачем? – оторопел Митя.

– Он испугается, у него вся страсть из головы вылетит.

– Какая страсть? Баба, что ли? – догадался Митя.

Шуня сконфуженно промолчала.

– Нет. Не могу. Это должностное преступление.

– Я хочу его вернуть, – виновато объяснила Шуня.

– Но не такой же ценой. Он узнает, окончательно тебя бросит. А мне морду набьет.

– Тебе что, морду жалко? – упрекнула Шуня.

– Конечно. Люди свои машины берегут. Железо. А тут морда.

– Но вы же друзья. А дружба превыше всего.

– Вот именно, – согласился Митя. – Буду я подвергать друга испытаниям, тем более из-за баб…

Митя объединил Шуню и Болотину в одну подгруппу, именуемую «бабы». И это было, в общем, справедливо. Они обе бабы, хоть и соперницы. Лучик надежды рассеялся. Шуня заплакала. Мите стало ее жаль.

– Ну давай я скажу, что у него язва, – предложил он.

– Только большая. А то он не испугается.

– Хорошо. Большая и глубокая, – пообещал Митя.

– Позвони ему на работу. Прямо сейчас. Он там.

Луч надежды снова вспыхнул и осветил Шунино лицо.

Митя снял трубку.

– Скажи ему, что он плохо выглядит. Что у него цвет лица как застиранная тряпка, – торопливо продиктовала Шуня.

– Ты меня не учи, – с раздражением одернул Митя. Его раздражало то, что он позволил накинуть на себя вожжи и шел на поводу. – Я сам знаю, что сказать… – Митя повел головой и плечами, как бы желая освободиться от вожжей.

Болотин отпустил машину и пошел домой. Ключи у Болотина были, но он никогда ими не пользовался. У них с женой был ритуал: он звонил в дверь, она отпирала и встречала его. Она всегда была дома и всегда встречала мужа. И любое дело казалось по плечу, когда знаешь, что тебя ждут и встречают.

Жена была человеком тщеславным. Болотин знал этот ее недостаток, или достоинство, или то и другое одновременно. А правильнее всего: недостаток, переходящий в достоинство. Итак, жена была человеком тщеславным и любила поражать. Талантов у нее не было, поражать талантом она не могла, поэтому поражала нарядами, обедами, собой. И немудрено, что кто-то ошалел, попав под колеса ее тщеславия. Болотин поверил сегодняшней посетительнице, круглоглазой и глуповатой, как дура. Но он любил жену больше, чем себя. Любят, как правило, для себя, так, чтобы самому было комфортно. Болотин любил жену для ее самой – редкий, но все же встречающийся случай. Размышляя о ее зигзаге, Болотин пришел к выводу, что она заскучала, а состояния скуки она не переносила физически. Она просто заболевала от скуки. У нее скисала кровь и отстаивалась слоями, как старая простокваша. Когда дереву не хватает воды, оно высасывает воду корнями из песка, из камней, из чего угодно. Так и его жена: вытягивает впечатления из ничего. Болотин понял, что жену надо чем-то занять. Ей было под сорок – возраст, подходящий и для детей, и для внуков. Надо занять ее ребенком, пусть взращивает нового человека. Это не надоедает. Лет через десять, когда устанет поражать, скука станет основным содержанием ее жизни. И значит, сегодня надо спланировать ее дальнейшую жизнь. Составить перспективный план, как в строительстве. Сама жена не заглядывает дальше завтрашнего дня. Это тоже недостаток и достоинство одновременно.

Болотин вошел в дом и увидел на вешалке шубу, которую он купил своей жене на годовщину их свадьбы. У него не было лишних и свободных денег. Болотин отдал за эту шубу все деньги, которые он заработал за много лет честным красивым трудом. И ему внезапно стало обидно, он почувствовал себя дурачком. Болотин взял эту шубу, сложил вдвое, потом вчетверо, потом в восемь раз. Мех был дорогой, легкий, как шелк. Шуба послушно складывалась. Жена стояла рядом и внимательно смотрела на его действия.

– Что ты делаешь? – не поняла она. Болотин не ответил, прошел на лестничную площадку. Там он откинул крышку мусоропровода и стал заталкивать шубу в его разверстый зев. Потом захлопнул крышку, и шуба, шурша, полетела вниз вместе с остатками еды, пылью и прахом – отходами человеческого житья.

– Что ты делаешь? – оторопела жена, но Болотин снова не удосужился ей ответить.

Он, конечно, любил жену для нее самой, но очень захотелось дать ей затрещину, для нее же самой. Однако осквернение шубы было больше, чем затрещина. На этом можно было успокоиться.

Болотин пошел в дом, а жена помчалась по лестнице вниз, в тапках и махровом халате. Ей удалось вытащить из влажной и достаточно зловонной кучи свою голубую шубу. Вышла во двор и долго трясла. Шуба практически не пострадала. Болотин вывернул ее наизнанку, и мех как бы не заметил всего, что случилось. Но жена Болотина знала, что теперь уже не сможет надеть ее на плечи с прежней гордостью и радостью. Не сможет поражать, потому что куча мусора навсегда теперь прилипла к шубе в ее воображении. Болотина пошла по лестнице на свой этаж и как бы видела себя со стороны, роющуюся в яичной скорлупе, детских бумажных подгузниках, картофельных очистках, рыбных потрохах. И это выглядело как рисунок ее жизни. Она заплакала и, плача, вернулась в квартиру. Болотин ни о чем не спросил. Он сам разогревал себе еду и делал это неправильно. Масло горело на сковородке. Жена забрала у него сковородку и нож – это были ее орудия производства – и сделала все так, как надо. Ее слезы то и дело капали на раскаленный круг электроплиты, раздавался треск, потому что слезы мгновенно закипали. Треск походил на маленький взрыв. Болотин сидел среди этого маленького артналета и читал газету, подняв брови. У него была такая манера: читать с поднятыми бровями.