«Ой, коса ж моя кохана,

Щосуботоньки чесана,

Щонидилиньки квитчана,[40]

За один вичорок потиряна».

Пела она скорей себе, а не сыну. Сын уже спал в колыбельке, в обычной плетёной ивовой корзинке. После самого дома она была самая старшая, вторая в доме по старшинству. Её не раз поправляли, подплетали новыми прутьями, и это не вредило её особому почёту, потому что в ней начинали расти все, кто жил и живёт ныне в доме. Случалось, старик вгорячах выкидывал её, дряхлую, за клуню. Проходил какой час, он летел за ту же клуню, проклинал своё легкомыслие. «Да в ней же весь наш род вырос и не нужна? Помешала?» Снова поднимал её на чердак, в тёплышко, откуда её ещё раза три выбрасывали и скоро возвращали. И вот дождалась старенькая колыбелька нового жильца. Митенька сладко спал в ней. Подрагивали розовенькие ноздри, шевелились губки. Они пахли черносливом.

Услышала пенье свекруха, подсела к настежь раскинутому окну, створки которого едва не касались Полиной головы.

— А ну тебя, Полька, к коням со своими жалобами. Сыграла б чего распотешного! Да и посматривала б, прядёшь чё. Прядёшь же нитки, как куриные лытки. Больно натолсто.

Поля оглядела пряжу на веретёшке.

— Разве это толсто?.. А истонко прясти — долго ждать, мамо. Ничё, сойдёт. На зимние носки пустю, большь тепла будут собирать.

— Ну разве что на зимние… И что, ни одной охохошки не знаешь?

— Почему не знать?.. — Поля зарделась. — Знаю. Тилько як его петь Вам?

— Да как можешь.

Разговор разбудил мальчика. Он неподвижно уставился на мать и не выказывал никаких чувств. Как бабка ни трясла ему рукой, как ни строила рожицу, упрямо не поворачивал к ней голову. Старуху это задело. Она дразняще выставила язык, высунулась до пояса и едва не выпала из окна. Это геройство, казалось, мальчик заметил, оценил любовь к себе бабки. Улыбнулся в награду.

— Так бы и давно-о надо, Никитыч! — поощрила бабка улыбку и позвала его к себе высохшими, тонкими пальчиками. — Ну пойдёшь к бабушке на ручки? За это я скажу тебе сказку про козу-лупоглазку, скажу другую про козу голубую…

За обещанием сказка не последовала. Мальчик же, похоже, лежал и ждал именно обещанной сказки. Бабка все уже свои сказки забыла, и Поля не знала. С благодарной теплотой старуха заглянула мальчику в синие глаза с отливом, неожиданно ударила припевку:

— Мне сказали про милова —

Он черненький, маленький.

А я вышла посмотрела —

Как цветочек аленький.

Мальчик счастливо дёрнул пухлой ручонкой, обрадовался бабкиной выходке и разом потянул кверху обе ручонки. Подымите!

Поля поставила его на ножки, поддерживает широкой ладонью за спину. Он колыхался в кошелке, готовый упасть. Но ещё больше, наверное, зуделось ему выстоять и услышать, как мать отвечает:

— Пойду плясать,

Доски гнутся.

Сарафан короток,

Ребята смеются.

Бабка как-то лихостно скакнула в окне с ноги на ногу, в приплясе ткнула в сосредоточенно сопевшего внука рукой с платком.

— Поиграть хотца,

Сплясать хотца.

Сбоку душка стоит,

Поплясать не велит.

И тут же дальше:

— Эх, что стоишь

Посвистываешь?

Картуз потерял,

Не разыскиваешь.

Поля повязала мальчику серую ленточку на левую руку. Разгладила эти часики.

— Мой мил при часах,

А я при калошах.

Не любила я плохих,

Любила хороших.

Хвастливой оказалась и бабка:

— У маво у милова

Четыре рубашки,

Еще пояс да ремень.

Пирменяя кажный день.

Поля посадила мальчика на ладонь, гордовито подала в окно бабке. Полюбуйся, свекровушка!

Старуха наклонилась принять кроху — Поля отступила на шаг. Держала сына на вытянутых кверху руках, покачивалась, светло выхвалялась:

— У нашего у нашки

На щеках-то ямки.

Много денег у него,

Выди замуж за него.

Старуха приняла в окно мальчика, поцеловала в коленку и, прижав к груди, загудела протяжно, просительно:

— Проводи-и меня, Митрю-у-ушка-а,

Ночь темна-а, одной мне жутко.

Уставилась в глазики, затормошила:

— Никитч, ну доложь как на духу, что ты думаешь про нас? Вот, скажешь, две здоровые долбёжки в детство упали и выкачуриваются. И спробуй уведай, кто здеся взрослый, а кто писун. Не-е… Что малое, что старое. Слава одна, бзыки одни. Не так? Докладай…

Мальчик без доклада захныкал. Запросился к матери.

— Уходи, уходи. Не восплачу! Мне и так мои косарики покажут все двадцать четыре света в одном окошке. Солнце на обеде уже. А я, старая кошёлка, ещё не варила, не пекла. Всё с тобой чичкаюсь. Вот-вот набегут мои подобедать. Что кусать-то станут? Ою, напрядуть на кривую веретену!

В панике бабка сунула в окно мальчика.

— На-кась, Полька, Митрофания Никитча назад. Всё! Побёгла на поклон к чумазым чугункам. А ты… Скоро жнива… Подмети в клуне… Осторожней там. Намедни видала, как черти поблизу носили какого-то запорожца.[41]

— А-а!.. Поносили да и бросили. Унесли куда…

Подмести в клуне тоже дело.

И Поля мела, посадив мальчика у двери на серый платок, раскинутый в теньке у двери. Вдруг то ли ей чудится, что слышит, то ли в самом деле слышит: зовёт её кто-то. Вслушалась. Голос из знакомых. Выскочила из любопытства за клуню. Серёга скок со вчерашних дрожек, подаёт поверх плетня узелок.

Опешила она, пристыла на месте. Подойти? Иль убраться к свекровке, подальше от трезвона? У нас же всякая травинка видит, всякая пылинка говорит. На полземли слыхать.

Поля рывком повернулась уйти.

— Варакушка, — догнал её повинный, горький голос, — пожди…

Как резко пошла, так резко и остановилась. Повернула лишь голову. Кинула с плеча:

— Ну, стою. А дале шо?.. Чего ты по чужим по задворьям слонов слоняешь?

— Будто я и себе отвечу на такое… Спроси попроще что…

— Ищешь летошний снег? Ну!? Пустыня у тебя в голове! Зачем ты сюда?

— Вот зачем. — Сергей тряхнул узелком. — Бери.

— А что там за отрава?

Боясь, как бы и впрямь не навязал ей эту узлину через силу, она унесла руки за спину.

— Вчера… после… примчался в Калач. В аптеке взял, что нужно к такому случаю, и назад. Свечерело уже, череда отпылила с пастьбы… Крутился вокруг вашей хаты до ночи. Думал, Боженька вышлет тебя,