Да ещё могут так… Тебя, дедо, катнут в одну сторону, бабку в другую, сына в третью, невестку в четвёртую. Ты этого очень хочешь?

— Да ты что, товарищ Горбылёв!?

— А вот то, товарищ Долгов. И может случиться это и через месяц, и через неделю какую…

— Ты-то откуль знаешь?

— А вот оттуль! — вскинул Горбылёв руку. — Вызывали сегодня меня туда, всё распытывали про Полю… Мол, что я знаю про свою бывшую соседку. Я ж в Собацком жил с нею по соседству… так что думайте. Лучшее — всем долговским гамузом заступить в колхоз. И все вы спокойны до гроба. Или, если уж глупость так вас разбила, отпускайте молодых на все четыре. Зачем им из-за вас крючить жизнь? Пускай поскорей пропадают с калачеевских глаз. Если хотите им добра, гоните их дрыном из своего криушанского гнезда. Сегодня же! Размазывать сопли некогда! Помните: cвоих кровных друзей Софья Власьевна любовью не обходит!

Этот сон понравился Сергею. Наконец-то что он хотел, то и сказал Поле, свёкру. Только как всё это ещё выложить им вживе?

Уж как-то и скажет. Главное, он решился сказать, а потому и прискакал сегодня в Новую Криушу.

Он не представлял, как именно будет выглядеть эта встреча. Но только не так. Поняв, что Поля разыгрывает вид, что не знает его, он тоже пустился бить той же картой. Не знай, не слышал, впервые вижу! Хорошо бы и ему повернуть да съехать. Эффектно. Но что подумают артельцы? Надо хоть видимость дела выдержать. Надо с народом поговорить и благопристойно отбыть.

Ораторствовал он про что попало. Что легло под случай, про то и барабанил. И про укосы, и про обязательства, и про виды на урожай, и про погоду, и про то, что она полями правит, и про… Ну чего с пуста не брякнешь?

Он понимал, надо ехать, хватит маять ребят болтушкой — и не ехал.

Его вдруг осенило.

— А думаете, — вскрикнул бесшабашно, — я только и могу, что про гектары да про надои? Иль я не деревенского выпуска?

Сергей смахнул с себя всё до пояса. Теперь и он был, как все косцы, наполовину открыт. Никиша увидел, что долгая тоскливая фигура была в стройности лишь под чесучовой одежиной, а так в нём ни вида, ни стати. Худей кощея, живот арбузом, будто был вождюк на десятом месяце. Дряблые длинные руки нелепо висели кнутиками, белы, как брынза, и все тело белёсо, в пупырышках, словно кто для смеха осыпал его крупитчатым мелом.

Никита не удержался. Бухнул:

— А в каком это погребе вы загорали, господин товаришок секретарь?

— В калачеевском. — Сергей осклабился, в бережи поднял Полину косу. — Пока сердце горячее — рискну.

Косил он занятно. Литовка то куняла носом в черняк, в чернозем, то на всех ветрах облетала его, Горбылёва, на уровне пояса, облетала так сильно, что он круто заворачивался всем корпусом, точно она заносила, вертела его, и он ничегошеньки не мог поделать с сердитой, с норовистой косой.

«Мда-а, паря, ты не косец, а хренодел», — уныло подумал о себе Сергей. Он с завистью взглядывал вмельк на уже косившего впереди Никиту, завидовал бронзе его ног (штаны закатаны под колени), завидовал, как коса у того проворной змеёй сквозила под травинами и белой плёткой-молнией в мгновение выскакивала на прокос.

Следком за косой ещё какой-то миг травы стояли на срезанных ногах. Это как человек, сражённый пулей, падает не сразу. Какой-то кусочек секунды он ещё бежит в атаке вперёд, бежит уже со смертью в груди, бежит за своей победой. Разве он думает о смерти? Но смерть-то уже навечно поселилась в нём.

Так споро, так легко всё шло у Никиты, будто, казалось, он и не был причастен к волшебству своей работы, просто намахивал сказочной палочкой-косой, и уже вслед за ней травы со вздохом, покорливо ложились рядышком в валки.

Открыто смеяться над горьким залётным расхлебайкой не отваживались. Начальство-с! А потому, прикрывая рты кулаками, разошлись по своим местам. Мол, пляши как знаешь, а нам не в час рвать над тобой, танцорик, животики!

Вождешок шёл в последышах.

Его никто не видел кроме Поли.

Поля покормила сына и пошла к Сергею взять косу. Он был к ней спиной.

Искоса она видела, как он замахнулся её косой, как потешно дёрнулся, обегая себя с косой в вытянутых руках.

«Цирк приехал бесплатный ставить, что ли?» — подумала она и, наблизившись, опустила голову.

И тут…

С разворота, уже теряя силу, коса клюнула своим носом Полю ниже щиколотки. Алая струйка нервно прочертила дорожку к ступне, зализалась под неё и копила уже там сбегавшую кровь.

Вывалил Сергей глаза. Откуда здесь взялась Поля? Откуда эта кровь?

Раскрыла Поля рот, но не крикнула. Зажала боль. Хватило воли смолчать. Иначе что б сталось с Сергеем?

— Дул бы ты отсюда до горы, чёртов помогайло, покуда никто не заметил. А то до худа недолго достать, — морщась, проворчала она, зажимая рану пальцем.

— Я тебе помогу? — расшибленно промямлил он.

— Напомогал, дундуля, выще глаз! Уходь! Уходь, пока, — глянула на весело работавших и не обращавших на них внимания косцов, — пока хлопцы не порвали тебе бока.

Она выдернула у него свою косу и, ладясь идти поровнее, покулюкала назад за кусточки к сыну. Там она заложила рану тряпицей, подержала, покуда не задавилась кровь, и стала косить одна чуть в сторонке.

А Горбылёв торопливо распростился и не поехал, а почему-то понуро побрёл в сторону Калача. Конь шёл за ним, скорбно покачивал головой и тоскливо по временам фыркал.

Дома Поля сказала, что и не знает, где это она подпортила ногу, что всё это пустяк и наутро снова засобиралась на покос.

— Вот это уже глупостя! — накатился свёкор. — Сиди дома. А то пойдёшь за уткой — потеряешь лодку. Всё одно дом не оставишь без глазу. Будешь нянькой за меня. Я сбегаю скошу твоё. Побуду хоть день комсомолёнком.

Поля уступила, осталась дома.

С самого утра жарко разгорелось солнце. Она сидела на завалинке и пряла. Перед ней в колыбельке, что подвязали к суку груши, лежал Митя. Её шатнуло спеть ему. Но что? Колыбельных песен она не знала.

Она задумалась.

Из какого-то дроглого марева зыбко повыдвинулись картинки её свадьбы. Временами что-то виделось впроблеск чётко. Тут помню, тут не помню… На удивление самой себе вспомнился кусочек одной свадебной песни, и Поля запела, слабо поталкивая люльку плечом.

— А на гори дощик з росою,

Говорила дивчина с косою: