– Брехня! – разлепил губы с приставшей к ним папиросиной Прохор Подберезкин, который терся возле Хойко и прислушивался к разговору. – Бабьи бредни.

Но Александр Васильевич отнесся к рассказу проводника не так уничижительно.

– Без пуль, без выстрелов? Хм… Не имеет ли это отношения к тому, за чем мы сюда пришли? И не потому ли лопари покинули свое стойбище?

– Потешно… Не вижу связи, – вставила Адель. – И мне все равно, Куйва там или кто-то другой. Надо идти по следам Вадима. Он, может быть, раненый… умирает… Если не хотите, я пойду одна, не испугаюсь. – И поправила на ремне под тулупом «манлихер».

– Я с тобой, – вызвался Чубатюк. – Ежели какую нечисть встретим, я ей жабры на моргала натяну, чтоб кровавой юшкой подавилась…

– Товарищи, не горячитесь! – Александр Васильевич перевернул трубку и выбил из нее перегоревший табак. – Вадима Сергеевича никто в беде не бросит. Но разумнее не вести с собой весь отряд. Пойдем вчетвером: я, Хойко, Макар и…

– И я, – заявил Подберезкин так безапелляционно, что Барченко не посмел отказать.

– Хорошо, и вы. Остальным – занять позицию в селе. Палаток не ставить, разместиться в чумах. Подкрепиться, никуда не ходить, ждать нашего возвращения. Старшим на период моего отсутствия назначаю вас, Аристидис.

Индийский грек в знак готовности наклонил голову, увенчанную высокой барашковой шапкой, делавшей его похожим на кавказца.

– Тогда нехрен валандаться! – Чубатюк налег на палки, приготовившись к старту. – Айда!

– Грядем! – дал «добро» начальник экспедиции.

Но не грянули, потому что Адель преградила Вадимову лыжню.

– Потешно! Меня вы, значит, в расчет не берете? Я тоже еду!

– Адель Вячеславовна, – по-кошачьи заурчал Барченко, – я ценю вашу отвагу, одначе мыслю противу вашего нам сопутствия. Сие есмь неразумно и чревато…

– Да хоть проповедь мне прочтите, все равно я с вами пойду! – не дала договорить Адель и действительно пошла вперед так шустро, что вокруг нее вьюнами завертелись белесые облачка.

– Огонь-девка! – восхитился Макар. – За ней, что ль, Сан Силич?

– А что нам еще?.. На заду седяще, сором обретем… Догоняйте! – И Барченко с молодецкой удалью ринулся за исчезающей среди наносов женской фигуркой.

Проволочное заграждение и прореха в нем – вот, что они увидели, отъехав от Ловозера. У заграждения лыжня прерывалась, снег был истоптан сапогами – так же как и по ту сторону. Ни лыж, ни палок, ни самого Вадима.

– Здесь кто-то лежал, вай аймун орро! – Хойко показал на вмятину с характерными контурами. – Потом его перетащили через проволоку и поволокли вон туда. Видите борозду?

– Зрим, – за всех ответил Барченко. – И мыслю, что сим влачимым бяше Вадим наш Сергеевич. А вон и рукавица его на проволоке…

– Вот же жеваный крот, Маркс твою Энгельс! – заругался Чубатюк. – Да я этим Леонардам недовинченным живо кукундер прополю. Они у меня в мох зароются и будут клюквой на все стороны плеваться!

– Тоже мне, бугай костромской… твою… на… – как всегда матерно и скучно выбранился Прохор.

И тотчас тень Макара накрыла его целиком, точно карта Советского Союза какую-нибудь Португалию или Румынию.

– Ты… хомяк небритый! Тебе шапка мозоль не натерла? Ты у меня черепок в два кармана положишь, итить твою сковородку!

– Макар Пантелеевич, охолоните, – попросил Барченко, глядя на изрытые снега. – Нам надо через проволоку перебраться. Она уже надрезана, перелезть будет несложно.

– Так давайте я! – Макар громадой двинулся к колючке. – Я эти ниточки голыми руками порву!

Но Хойко опередил его – сбросил с ног лыжи, поставил их на нижний ряд проволоки, который Вадим не успел перерезать, и, как по мостику, перешел через препятствие. Там принял вид ищейки, уткнулся взглядом под ноги.

– Чего ты канителишься… на… твою в…? – крикнул Прохор, выплюнув папиросу. – Куйву своего увидел?

Хойко не ответил – поднял руку, в которой был зажат ижевский кортик с серпом и молотом.

– Это Вадима Сергеевича! – определил Барченко. – Мнится мне, что он оборонялся, но супостатов было больше. Его повергли и повлекли в полон…

– В полон? – засомневался Подберезкин. – Не едят ли здешние дикари человечинку, а?

– Мы не дикари! – гордо вытянулся Хойко. – Мы не едим людей, и боги наши не просят в дар ничьих жизней, коххт ялак!

Произнеся эту тираду, Хойко усмотрел еще что-то поодаль. Сунулся туда, провалился по пояс, сделал шаг, другой.

Сильнейший взрыв потряс ловозерскую тундру. Там, где стоял лопарь, вырос столп высотой с двухэтажный петроградский дом, из него фейерверком брызнули обломки лыж, шматки одежды, оторванные конечности. Комья выдранного дерна осыпали Барченко, Чубатюка, Адель и Подберезкина – те даже пригнуться не успели. Протерли запорошенные глаза и увидели, как столп медленно размывается ветром, ссеиваясь в темную воронку.

– Мать моя в коньках на босу ногу! – только и выговорил ошарашенный Макар. – Вот это чебурахнуло…

Лежит, значит, Вадим у себя в детской на пуховой перине. Перина мягчайшая и почему-то ворсистая, но это не создает неудобства, а наоборот – по выражению Адели – потешно. Шерстинки щекочут Вадиму шею, и он смеется и смотрит на люстру, что висит под потолком детской. Люстра тоже потешная – огоньки в ней слились в один светящийся блин. В комнате жарко от натопленного камина – топят всегда днем и ночью, когда Вадим болеет, а сейчас он именно болеет, потому что дышать тяжело, и голову ломит, и кожа вся горит. Опять, видно, с пацанвой соседской в снежки заигрался, простуду подхватил… А еще в комнате пахнет горелыми шкварками (кухарка у себя напортачила, и запах по всему дому расползся) и травяной заваркой (ну это понятно – сейчас зверобоем или каким-нибудь шалфеем поить начнут).

Люстру над Вадимом застит чья-то тень. На миг ему чудится, будто это Баррикада Аполлинарьевна, она смотрит на него по-матерински ласково, но тут же растворяется… Вместо нее возникает девушка престранного вида: кареглазая, губастенькая, каштановые волосы заплетены в мелкие-мелкие косички и перехвачены на лбу расшитым ремешком. Нерусская. Или полурусская, с ходу не определишь. Если сравнить с Аделью – совсем не раскрасавица, однако что-то есть в ней такое притягательное – как во многих иноземных женщинах бывает. И одета комично: платье не платье, сарафан не сарафан, а… вот и слово точное не подобрать… душегрейка какая-то. Цветастая, бисером сплошь расшита. Будто на деревенский праздник вырядилась или для представления в домашнем театре. Кто ж такая? Служанка? Вроде не было…

– Пить!.. – просит Вадим, и опереточная девица подает ему глиняную чашку, в которой плещется бордового оттенка взвар.

Она вливает несколько капель в рот Вадима. Непереносимая горечь печет язык и нёбо, Вадим давится, вскакивает и… окончательно приходит в себя.