— …скоро буду, — решительно закончил фразу Федор.

— Прекрасно! — воскликнул Дерябин. — Тогда я никуда не поеду и буду ждать вас.

Ну вот так, лучшее решение — это принятое решение. Теперь надо просто собираться и ехать, а самокритично хлестать себя по щекам можно и в дороге. Федор быстро умылся, использовав вместо зубной щетки, как в дни гулящей молодости, натянутый на палец носовой платок. Хотел было позавтракать, но понял, что в чужом доме на скорую руку ничего сообразить не получится, и уже пошел с кухни, но взгляд его упал на черный пластиковый мешок, сиротливо валявшийся под табуреткой.

Блин, вот ведь еще проблема! И куда его теперь? Федор ни на секунду не сомневался в Катиной порядочности, но имел ли он право взваливать на нее такую ответственность? Да она с ума сойдет на своей работе, зная, что дома без присмотра валяются пол-лимона баксов! Но не тащить же их с собой! Да и самое безопасное место для денег сейчас, пожалуй, здесь — ведь никому и в голову не придет, что за обшарпанной дверью может быть хоть что-то ценное. То есть оставалось только успокоить на этот счет Катю.

Федор взял из пачки на столе салфетку, из кармана куртки — ручку и написал, то и дело надрывая острием мягкую бумагу: «Катя, дорогая! Ты так сладко спала, что я не стал тебя будить. Надеюсь, ты не проспишь на работу? Я уехал по своим делам, буду на связи. Мешок свой Дед Мороз забрал с собой, так что по поводу подарков Снегурочка может не беспокоиться. Оставляю денег на хозяйство — давай закатим вечером пир, а? Пока. Я…» — «…люблю тебя!» — отчетливо вспоминая то их с Катей последнее свидание на Воробьевых, хотел закончить записку Федор, но его перо застыло над бумагой.

Их с Катей ночь, вернее, утро вмиг пронеслось у него в голове. Ему снова было так хорошо, как никогда не бывало с Ириной. Катя же была просто счастлива и не скрывала этого. Да и Федор в те секунды любил ее, любил по-настоящему, как любил раньше, до Ирины. Но сказать, написать сейчас Кате «Я люблю тебя!» означало бы сейчас так безумно, так неподъемно много! Он всегда вообще очень серьезно относился к слову «люблю», ведь телесный восторг и любовь во всем большом смысле этого слова — совсем не одно и то же. И Ирина… Конечно, даже понимая и принимая ее версию произошедшего, Федор никогда не смог бы забыть и простить того, что этой ночью он видел у себя дома. Но хоть с Ириной и все, было еще огромное количество вопросов чисто практического свойства, и — была Полька, в конце концов…

В общем, не мог Федор вот так, одним росчерком пера обнадеживать Катю. Потому что после стольких лет снова подарить ей надежду и снова отнять ее было бы слишком жестоко. «Я целую тебя!» — решительно вывел на салфетке Федор и пририсовал снизу веселый смайлик. Потом сунул руку в мешок, выудил первую попавшуюся пачку, аккуратно вытянул из-под перехватывающего ее бумажного пояска шершаво-упираюшуюся купюру и бросил пачку обратно в мешок. Посидел, подумал, что неизвестно, сколько времени придется пользоваться Катиным гостеприимством, снова вытащил пачку — вроде ту же — и присовокупил к первой купюре еще одну. Вздохнул и третью переложил себе в кошелек.

Прокрался на цыпочках в комнату, записку вместе с деньгами подсунул под будильник у изголовья дивана. Катя, улыбаясь во сне, спала как ребенок. Однако стрелка будильника показывала, что собирался заработать он ровно через десять минут, а Федор хотел ретироваться до того, как Катя встанет. В прихожей он вынул из-под обувной полки свои ботинки, а в образовавшуюся узкую щель аккуратно засунул мешок и затолкал поглубже, до стены. Не бог весть, конечно, какая нычка, но это — если знать, что где-то что-то спрятано. А если не знать, то и сойдет.

Федор еще раз взглянул на спящую Катю, со счастливой улыбкой досматривающую последний сон, и потихонечку вышел из квартиры.

* * *

На заводе милицейской облавы на Федора не наблюдалось, и снайпер, похоже, ниоткуда не пялился на него в оптический прицел. Все же инстинктивно избегая открытых пространств, Федор перебежками преодолел расстояние от проходной до пристройки, где находилась дирекция, и шмыгнул в подъезд.

На пятом «директорском» этаже, как обычно, было немноголюдно. Федор бывал здесь пару раз, когда по поручению покойного Алексея Куницына исполнял роль нарочного при особо важных письмах. Поэтому в длинном полутемном коридоре он без труда нашел дверь со старомодной стеклянной табличкой «Администрация» на ней и потянул на себя высокую узкую створку. Дверь была на удивление тугой, и Федора буквально вбросило в большую квадратную приемную. Хозяйка приемной — не первой молодости, но еще очень симпатичная секретарша Тамара — с улыбкой посмотрела на влетевшего Федора поверх изящных очков и не без иронии сказала:

— Вы зря так спешили по зову руководства, Федор Андреевич. У Евгения Эдуардовича Соколов, главный энергетик. Раздевайтесь, придется подождать.

Федор потер рукой бок, куда его больно пнула дурацкая дверь, снял куртку и послушно присел на предложенный Тамарой стул. Но долго созерцать увитые плющом высокие окна приемной, стоящий между ними большой аквариум с одинокой золотой рыбкой и — тайком — изящный профиль сидящей за компьютером Тамары Федору не пришлось. Буквально через пару минут дверь директорского кабинета распахнулась, и оттуда колобком выкатился Соколов. Но жизнерадостного персонажа народной сказки он сейчас напоминал только сложением. Обычно розовое апоплексичное лицо энергетика было бледно, и, не замечая Федора, он опрометью кинулся к выходу.

— Виктор Николаич, привет! — окликнул его Федор, вставая со стула.

Соколов затормозил и непонимающе повернул голову в сторону Федора, словно и не узнавая его.

— Что с вами, Виктор Николаевич? — спросила Тамара, обеспокоенно глядя на энергетика. — На вас лица нет. Хотите воды?

Но Соколов в ответ на Тамарино предложение только махнул рукой и вдруг, притянув Федора за лацкан куртки вплотную к себе, задышал ему прямо в ухо:

— Слышь, что он мне говорит, Федь? У тебя, говорит, Соколов, возраст предпенсионный? Так вот, говорит, еще раз услышу, что ты сплетни распускаешь про то, что корпус не выдержит, уволю, говорит, на хрен сразу же. На пенсию, раньше срока. А я, Федь, тридцать восемь лет на «Конвейере»! Как после техникума пришел, так вот все на одном месте. Нельзя мне на пенсию, рано еще, внучек надо на ноги ставить, без отца растут. Вот так, а ты говоришь — лица нет…

Соколов отпустил Федора, поправил на нем смятую куртку и, не попрощавшись, пошел к выходу. Федор хотел было еще что-то сказать энергетику, подбодрить, но в эту секунду на столе у Тамары прожужжал зуммер местной связи.

— Евгений Эдуардович ждет вас, — торжественно провозгласила она, коротко поднеся трубку к уху.

Федор еще раз посмотрел на дверь, за которой только что скрылась сутулая спина Соколова, вздохнул и направился на аудиенцию.

За директорскими дверями Федор был впервые, не будучи в предыдущие разы «допущен к телу» и неизменно оставляя бумаги на секретарском кордоне. Кабинет был высок и просторен, но поражал отнюдь не только размерами. На мгновение Федор ощутил, что из начала двадцать первого века он перенесся в сороковые-пятидесятые годы века прошлого. Стены кабинета, как в фильмах про товарища Сталина, на высоту человеческого роста были облицованы темными деревянными панелями, паркет на полу лежал ветхозаветной «елочкой», а огромный стол в форме тавра, за которым могло уместиться, наверное, десятка четыре совещающихся, был затянут зеленым бильярдным сукном. На венчавшей эту гигантскую букву «Т» короткой перекладине директорского стола красовалась — подумать только! — знаменитая «лампа под зеленым абажуром», какую последний раз Федор видел еще в детстве на экскурсии в дом-музей Чуковского в Переделкине.