Вечером мы решили забежать в школу. Мама сидела на стуле в коридоре, прислонившись спиной к батарее, и читала газету. Увидев нас, обрадовалась. Из актового зала доносились смех и звон посуды. Пахло винегретом. Внезапно открылась дверь — выходили проветриться. Кто-то подошел к маме и предложил ей зайти перекусить — пока за столом свободно. Мама поблагодарила и сказала, что пообедала дома. Мы с Нанкой стиснули зубы и стали гнать маму домой. Она зашипела на нас: мол, не положено, хотите, чтоб меня с работы выгнали и мы с голоду подохли? Тут вышла подвыпившая компания веселых молодых учителей: «Серафима Пантелеймоновна, у вас ведь дочь музыке учится. В зале вон пианино стоит, а играть некому. Пусть она нам сыграет, а то скучно». Нанка сразу в стойку: «Вам скучно?! Хм, странно! Вы ведь такие интересные люди!» Мама поняла, что надо срочно уводить от нас народ, и сказала как-то отчаянно: «А знаете что, давайте я вам сыграю! Я когда-то умела!» Никто еще ничего не понял, а она уже шла корпусом вперед между столов, снимая на ходу синий халат.

Мы с Нанкой остановились в дверях и напряженно следили за маминой последней гастролью. Она открыла крышку, села на стул, бесшумно прощупала клавиатуру, поискала что-то между клавишами и стала играть. Никто не танцевал, не пел, не говорил, не шептался. Немая сцена. Наконец, проведя очередное глиссандо, она поднесла руки к глазам, посмотрела на них внимательно и, улыбнувшись, сказала самой себе: «Помнят!» Потом бесшумно закрыла крышку. Встала и пошла. Ее догнал наш физик и поцеловал руку, она никак не отреагировала. Подскочил военрук — пожал маме руку. Мама продолжала никого не видеть, вышла в коридор, надела свой синий халат и схватилась за газету. Мы, молча, стояли рядом.

Я, не глядя, не разжимая губ, тихо спросила: «Тебе Анатолий Иванович руку, что ли, поцеловал?» Она так же, глядя в газету, в ответ: «Нормальный жест. Для нормального человека». Я: «А военрук?» Мама: «Пожал. Нормальный жест. Для нормального военрука». Потом посмотрела на нас весело и сказала: «Дуйте домой. Сегодня интересного уже ничего не будет».

В Новосибирске недалеко от магазина «Синтетика» был зоопарк, а напротив него — рынок. Восьмого марта рано утром мы с Нанкой ездили на этот рынок покупать маме три тюльпана и везли их через весь город, завернув в несколько газет, чтоб не замерзли. Она любила все весенние цветы — сирень, жасмин, фиалки, подснежники и тюльпаны. Тюльпаны в Сибири были, но дорогие, их привозили издалека, а для нас это был еще и привет с юга.

В Феодосии мама давала нам в школу деньги на завтраки, но мы с Нанкой откладывали их на свои нужды, а с собой брали яблоки. Каждый день мы пересчитывали наши сбережения и прятали в потайное место. Все как у людей. Например, была у нас задача к Восьмому марта и ко дню рождения купить маме подарок. Маленькими мы дарили ей свои рисунки, аппликации, стихи и песни, а став постарше — тюльпаны и какую-то дешевую дребедень, купленную на сэкономленные гроши. Каждый раз после таких поздравлений мама ругала нас за то, что мы не едим в школе, а копим на всякую ерунду. Говорила, что не есть вовремя вредно для юных организмов, что мозги тогда перестанут работать окончательно и бесповоротно. И, вообще, мы ее обманули, и она больше не будет давать нам денег. Но на самом деле — мы знали — ей было очень приятно наше внимание.

Перед отъездом в Сибирь мы купили ей духи «Белая сирень» с притертой пробкой. Продавщица в парфюмерном магазине, увидев высыпанную на стекло прилавка мелочь, всплеснула руками: «Сколько ж вы не ели?» Этот вопрос мы боялись услышать и от мамы, но мама, увидев «Белую сирень», посмотрела на нас и сказала почти шепотом, что духов ей еще никто не дарил.

Мы знали, что у мамы в отдельном месте лежат папины подарки — бирюзовая крепдешиновая косынка с ландышами и белые рифленые бусы. Ничего этого она не носила, но иногда доставала и смотрела. Когда мы спрашивали, почему не носит, она отвечала, что это ей не идет, но нам не отдавала.

Перед отъездом в Сибирь был еще один наш подарок на день рождения — платок. Нежный шелковый платок с ветками сирени. Его она носила и очень любила. В 1991 году в Муроме мы ее в нем похоронили.

Однажды, гостя у Нанки в Швеции, мы присутствовали на похоронах матери нашего общего приятеля. В церкви у закрытого гроба стояли родственники усопшей, без труда сдерживая слезы. После торжественного слова пастора осиротевшие близкие, понурившись, вышли из храма и стали бодро рассаживаться по своим машинам. Могильщики, в своих элегантных костюмах похожие на конферансье, поставили гроб на тележку и покатили к месту захоронения — здесь же, неподалеку. Мы робко поинтересовались у нашего приятеля, почему присутствующие не остаются до конца церемонии. Тот вперил в нас лучезарно-голубой взгляд: «Я попрощался с матерью, остальное — дело рук похоронных служб».

Мы были поражены холодностью похорон и, придя домой, с жаром обсуждали это. В моей голове не укладывались простые вещи: жизнь, смерть, любовь, потеря, мать, дитя, долг… Пятилетняя Катя слушала нас внимательно. Увидев, что я не на шутку озадачена, она обхватила меня руками и зашептала в самое ухо: «Не волнуйся, мамочка! Когда ты умрешь, я не уйду, пока тебя хорошенько не закопают!» Я заплакала. Это было высшее проявление любви моей маленькой дочери.

У мамы была большая черная квадратная коробка, на ней была нарисована женщина в длинном платье с веером в руках. Там лежали какие-то открытки, кружевные перчатки, сеточка для волос, что-то еще и надувные шарики. Утром мама открыла ее и сказала, что мы идем на парад. Надули шары. Из репродукторов на всю улицу гремела музыка, народу было много, и почти все бежали в одну сторону. Оказалось, не мы одни с шарами, а у некоторых детей были еще и флажки! Нас с Нанкой поставили у красной ленты, протянутой от дерева к дереву и отделявшей от нас дорогу. Все замерли. Стало тихо. Кто-то сказал: «Идут!» Вдалеке послышался незнакомый ритмичный звук. Стало страшно. Через какое-то время в конце улицы появились люди. Они шли прямо на нас.

Это были военные. Они с силой били ногами асфальт и очень строго смотрели в сторону. Звенели блестящие медали на груди, щеки тряслись, фуражки подскакивали на головах. Кругом стали что-то кричать, бросать цветы. Началось сильное движение за спиной. Вдруг забил барабан, и я увидела оркестр! Все засверкало перед глазами: большие блестящие железные тарелки, труба, намотанная на человека, большие колокольчики, дядька с султанчиками над головой, остервенело машущий палкой. А барабан! Это была очень громкая музыка! Она привела меня в такой восторг, что хотелось плакать. Взрослые тоже плакали и тут же жалобно кричали «ура!». Военные все шли и шли. Особенно понравились моряки. Их белые бескозырки с развевающимися ленточками!

После окончания парада все побежали в парк, прыгая через ровно постриженные кусты. На улице оставались лежать раздавленные цветы и отвалившиеся от военных сапог подметки. До наступления темноты по улицам бесцельно бродили усталые семьи: мамы с детьми тянули под руки совсем пьяных пап.