Все превращения волка Катьку совершенно не пугали! Волк играл в театр, к которому она привыкла! В семье все были актеры. А волк — артист. Он изобретателен: переодевается, подделывает свой голос под бабушкин, ложится в постель, надевает очки и искусно ведет диалог! Он талантлив! А дровосеки — просто убийцы. Они пришли и убили. Талант загубили!

Однажды вечером мы с девчонками играли около дома в волейбол. Подошла, возвращаясь с работы, мама, остановилась, поставила сумку на землю и стала с нами играть. Так было один раз и больше никогда не повторялось. Она довольно ловко отбивала мяч, принимала подачи, и я с удивлением узнала, что мама умеет играть. Вдруг она остановилась и сказала: «Дети, посмотрите на небо». Мы подняли головы и замерли: золотой цвет там сменялся зеленым, зеленый — фиолетовым, фиолетовый — красным. Луч солнца вдруг дырявил какую-нибудь тучу и, как прожектор, светил вниз — к нам, на нас, в нас. Там, вверху, разворачивался какой-то мощный сюжет. Кто-то куда-то мчался, кого-то догонял, и мы были свидетелями этих небесных игр.

До сих пор передо мной картина: мама, единственный раз с нами игравшая, ощущение страха-восторга от надвигающейся громады света и облаков. В Крыму, как известно, начинает темнеть рано и ночи там черные. А звезды разноцветные: розовые, желтые, голубые, зеленые — висят, как перезревшие плоды, и иногда бесшумно падают. Когда я была маленькая, я часто смотрела на звезды. Казалось, что там, высоко, у меня есть свой дом, к которому я иду и где мне будут рады. Мы с луной таращились друг на друга и всё пытались что-то понять. Иногда она исчезала, и тогда между Генуэзских крепостей повисал тоненький серп, такой хрупкий и такой острый, что я, мысленно трогая его пальцем, ощущала колючесть и слышала тихий звон.

На дни рождения мама дарила нам книги. В отрочестве она открыла для себя Жюля Верна, Фенимора Купера, Вальтера Скотта, Дюма, Стивенсона, Грина и очень огорчалась, что они прошли мимо нас с Нанкой: «Этих авторов надо читать в зеленом возрасте. Они учат человека мечтать. Позже нет смысла». Но нас приключения не увлекали, и этих писателей, кроме Дюма и Грина, мы так и не осилили. А русская литература стала нашей общей любовью.

И к нашему пониманию поэзии мама приложила руку. Многое знала наизусть. Есенин был запрещен в ее молодые годы, но она где-то доставала его стихи. Любила Некрасова, Фета, Тютчева, Маяковского.

В Новосибирске мы с Нанкой стали читать запоем. Во времена книжного дефицита художественную литературу покупали в обмен на макулатуру: сдаешь двадцать килограммов ненужной бумаги и взамен получаешь талон на определенный том. А выбор был небольшой. Часто в разных квартирах на одинаковых полках стояли и одинаковые книги.

Библиотеки были скудными, достать современную литературу было сложно. Брали у друзей, знакомых, читали «в очередь». Бывало так, что книгу давали на один-два дня или вообще на ночь. В хорошем темпе мы прочитывали вслух Аксенова, Солженицына, из зарубежных авторов — Ремарка, Доктороу, Гессе и многих других. Одна лежит в ванне, другая читает, по такому же принципу — читали и одновременно стирали, мыли посуду, готовили еду. Так друг за другом и ходили, читали вслух не переставая. И мама, всю жизнь не выпускавшая из рук книги и потерявшая на этом зрение, бывала иногда недовольна тем, что мы сутки напролет читаем: «Ну, что вы вцепились в эту книгу? Посмотрите вокруг! Жизнь интересней любой книги».

Дом Книги в Новосибирске, в котором мы с Нанкой так часто и с удовольствием бывали в поисках новинок, стоит на Красном проспекте. Когда мы только переехали, посередине Красного проспекта во всю его длину шли бульвары, весной благоухавшие сиренью, ранетками, черемухой. В мае Красный проспект становился совсем белым. Это было одно из самых красивых мест Новосибирска. Позже, когда строили метро, всю эту красоту снесли. Теперь, живя в Москве на проспекте Мира и вспоминая Красный без бульваров, я ловлю себя на мысли, что эти улицы похожи — шириной, сталинской архитектурой. Что-то есть созвучное в них…

Недалеко от Красного проспекта в двухэтажном старинном деревянном особняке около цирка, на котором долго красовалась афиша Ирины Бугримовой в обнимку с растрепанными львами, находилось Надино старое музыкальное училище (потом выстроили новое здание). Когда усадьба наполнялась всевозможными музыкальными звуками, казалось, стены ветхого дома не выдержат и развалятся как карточный домик. Народ учился веселый. Зимой на улице около туалета будущие музыканты мужского пола струей мочи выписывали на снегу скрипичные и басовые ключи.

После переезда в Новосибирск мы с Нанкой почти не разлучались. Любое свободное время мы старались провести вместе. Через весь город я ехала к ней в училище, а позже — в «консу». И мы гуляли, говорили, взрослели. Нам было все равно, что делать, лишь бы вдвоем.

Находившись по городу до одури, мы заходили в стоячую пирожковую напротив Дома офицеров, около ЗАГСа. Каких только пирожков там не было! Жареные, печеные, со всевозможными начинками! Бульон с яйцом! Мечта, а не пирожковая!

Учась уже в консерватории, Надя, как и многие студенты, оставалась иногда заниматься там ночью. Называлось это «уйти в ночное». Я ходила с ней, так было веселее. Вахтеры меня любили и давали ключи от лучших классов. Пока Нанка занималась, я читала. Дома мы даже некоторые ее задания делали вместе. Она не успевала сдавать конспекты по всяким марксистско-ленинским философиям, и я, тихонечко ругаясь, переписывала коммунистическую галиматью, отмеченную Надиным карандашом, ей в тетрадку. А она в это время сидела, задачки по гармонии решала. Мама, то и дело просыпаясь, гнала нас в постель. Мы врали ей, что еще не так поздно, мы успеем выспаться, она верила и снова засыпала.

Как вернуть то время? Ведь это и было счастье, только мы тогда этого не знали.

Мама часто простужалась. Может быть, потому, что во время войны перенесла туберкулез. Об этом она узнала случайно, уже в мирное время: надо было устраиваться на работу и проходить медкомиссию, и тогда в ее легких обнаружили заизвестковавшиеся каверны.

Однажды зимой она заболела тяжелым гриппом. Мне было около четырех лет, а Нанке, соответственно, — около семи. Мама лежала на кровати и почти все время спала. В доме было холодно — печи топить некому. Есть тоже было нечего, кроме сухарей из духовки. Мама дала нам три рубля и сказала: «Купите мяса и два лимона». В нашем магазине мясом не торговали, надо было идти в центр, в «Военторг».

В магазине продавщица через широкую металлическую воронку наливала во флягу из большой железной бочки подсолнечное масло. У прилавка стояла небольшая очередь и терпеливо ждала. За стеклом лежали открытые картонные коробки со сливочным и шоколадным маслом, огромный квадрат яблочного повидла, халва, конская красная колбаса и кольца другой, ливерной. Шоколадки красовались в закрученных веером стопках, а в вазах на тонких ножках — букеты конфет. На полках стояли бутылки с разными винами.