Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Хватит! Бас! Достаточно. — Бахрам выхватил журнал и бросил его на стол. — Ясно, что с английским текстом вы справляетесь легко. Что ж, мунши-джи, если вы ищете работу, она ваша.
Полетт уже поняла, что Хорек — человек упорядоченный, и не удивилась его загодя продуманным шагам в поисках того, как возникли эти рисунки. Особые надежды он возлагал на иллюстрацию, добытую Уильямом Керром: рисунку, определенно созданному в Кантоне, не больше тридцати лет, и вполне возможно, что автор его жив.
— Но вам же понадобится эксперт, который установит художника, верно?
— Безусловно.
— У вас кто-нибудь есть на примете?
— Нет, но я знаю того, кто, наверное, сможет мне помочь.
Речь шла об английском художнике, много лет прожившем в Южном Китае; по слухам, он имел широкие связи и был весьма компетентен. В Макао Хорек намеревался при первой возможности нанести ему визит.
— А как его имя, сэр?
— Чиннери. Джордж Чиннери[26].
— Вот как? — Полетт тотчас насторожилась, но сумела это скрыть за показным равнодушием. — И как вы о нем узнали?
— От одного его приятеля…
Хорек рассказал, что имя это упомянул один постоянный клиент его фалмутского питомника — некто мистер Джеймс Хобхаус, портретист, с юности знавший Чиннери. Живописец, поведал он, уже более десятка лет живет в Южном Китае и, как говорят, водит тесную дружбу с художниками Макао и Кантона.
Хобхаус познакомился с ним в Королевской академии, где они учились одновременно с Джозефом Мэллордом Уильямом Тёрнером. Одно время Чиннери считался художником не меньшего калибра, но, своенравный и остроумный, влюбчивый и сумасбродный, был человеком настроения: сейчас он само благодушие, а через минуту дуется на весь свет. В творческой среде подобное не редкость, добавлял мистер Хобхаус, тем более что Чиннери был родом из семьи, в которой, похоже, незаурядный талант частенько сочетался со странным и вызывающим поведением.
Стало ясно, что Чиннери сверх всякой меры унаследовал семейные черты. Перспектива блестящей карьеры не удержала его в Лондоне. Он рванул в Ирландию, где его ждал финал многих безалаберных юнцов: женитьба на дочери домовладельца. Вскоре супруга одарила его поочередно двумя ребятишками, что, видимо, оказалось чрезмерной порцией семейной жизни, и он, не сумев ее переварить, вновь удрал, предоставив своей половине одной управляться с младенцами. Теперь он отправился в Мадрас, где тогда обитал его брат, а через пять лет перебрался в Бенгалию и в конце концов обосновался в Калькутте. Там, в столице Британской Индии, он снискал оглушительный успех и был безоговорочно признан величайшим английским художником на Востоке. Когда слух о его триумфе просочился в Англию, семья решила с ним воссоединиться. Первой в Индию прибыла дочь Матильда, взрослая девушка, которую он видел только крохой, потом его злосчастная жена Марианна и, наконец, сын Джон, мечтавший о военной карьере. Однако вместе с семьей увязалось и горе: года не прошло, как Джона унесла тропическая лихорадка. Из-за этой утраты Чиннери совсем слетел с катушек и озлобился на жену, сам вид которой стал ему невыносим. Он вновь взял ноги в руки и отправился как можно дальше — в Макао, место, которое, по словам шутников, напрашивалось само, ибо, в случае погони супружницы, позволяло укрыться в Кантоне, недоступном для всякой чужестранки.
Видимо, старинный приятель мистера Хобхауса отыскал себе годную нишу, ибо в Макао пребывал последние тринадцать лет — целую, по его меркам, вечность. Нынче ему стукнуло шестьдесят четыре года, и он, обезопасив себя от притязаний супруги, вполне довольствовался обществом морских капитанов, коммивояжеров, торговцев опием и прочих странников. А те, в свою очередь, преклонялись перед его искусством: доходы от многочисленных заказов были так высоки, что для удовлетворения спроса он, говорят, завел себе студию и натаскал челядь на роли подмастерьев.
Имело ли значение, что он, некогда считавшийся ровней Хопнеру, Ребёрну и Ромни[27], был вынужден прозябать в захолустье вдали от европейских салонов и обслуживать клиентуру из закоренелых мещан? Вряд ли нужно говорить, что он-то делал вид, будто все это ему безразлично, однако молва утверждала иное: пренебрежение лондонских знатоков его творчеством так его ожесточило, что он пристрастился к курению опия, коим глушил душевную тоску. Мистер Хобхаус не знал, было ли это просто досужей сплетней, и, воздержавшись от комментария, выразил надежду, что Хорек все увидит собственными глазами и по возвращении прольет свет на эту историю.
Полетт молча внимала, словно впервые слышала о художнике и его жизненном пути, хотя, по правде, дело обстояло иначе. Кое в чем она была осведомлена лучше Хорька, а именно в том, что во время двенадцатилетнего обитания в Калькутте Чиннери обзавелся другой семьей, прижив со своей бенгальской любовницей Сандари двух сыновей.
Полетт познакомилась с «незаконными» сыновьями Джорджа Чиннери благодаря своей любимой нянюшке Тантиме, матери Джоду, опекавшей ее с самого младенчества. Тантима и Сандари были родом из одной деревни на берегах Хугли и, случайно встретившись в Калькутте, возобновили давнюю дружбу. Оказалось, обе хозяйничали в домах необычных и слегка поблекших саибов. Однако на этом сходство заканчивалось, ибо Пьер Ламбер, отец Полетт, в своем кругу всегда был этаким изгоем и на должности ассистента Куратора Ботанических садов влачил более чем скромное существование. А вот дом Джорджа Чиннери, зарабатывавшего баснословные деньги, искрился, точно огниво: полки слуг в коридорах и грумов в конюшнях, а что касаемо яств, на одни только шербеты и силлабабы тратилось по сотне рупий в неделю…
Щедрый любовник, Чиннери выделил своей драгоценной Сандари флигель, в котором она обитала с рожденными от него сыновьями, и небольшую свиту из халифа, нянек, слуг и даже повара, единственной обязанностью которого