– Как быстро летит время, когда мы вместе! – восторженно и не без пафоса сказал Павел.

– И не говори. Осенью познакомились, а уже декабрь на дворе… Как думаешь, сколько мы проживем… так? – Девушка качнула головой в сторону дома на Вознесенском проспекте.

– Не знаю. Хотелось бы подольше.

– И мне тоже.

– Знаешь… Меня очень удивило, что ты решила проявить участие вчера ночью.

– Это хорошо или плохо? – мгновенно напряглась Кристина, отчего в чертах ее лица появилось что-то властное и прогрессивное. Предпринимательское. Даже, скажем так, что-то от Петра I.

– Это отлично! А больше всего меня удивило, что ты решила прилечь ко мне.

– Ну вот, видишь, все-таки и для тебя это что-то мерзкое.

– Нет, наоборот. И пока у меня по жести болела нога, до меня прекрасно дошло, что ты можешь испытывать изо дня в день, выполняя самые обычные дела. Не знаю, что там у тебя на работе происходит, но даже дураку типа меня ясно, что ты там мучаешься.

– Что ж, надо держаться… Терпеть.

Терпеть? Паша вспыхнул, вспомнив оскорбления, которые Кристина терпеливо сносила от хозяйки. Сколько их было до него и сколько еще будет?

– Кристиш, никто не обязан терпеть издевательства. А ты тем более. Если я отношусь к тебе нормально, то и другие есть такие же!

– Но я не найду другой работы, если уволюсь. Меня там держат по старой памяти.

Паша промолчал, попытавшись справиться с собой, чтобы не превратить эту прогулку в «разборку по-питерски».

– Ладно, наверное, ты прав.

– Я верю, что ты найдешь хорошую работу. Но этого не будет, пока ты не начнешь снова уважать себя и перестанешь строить из себя жену декабриста. Мне нравится жить там, где мы живем сейчас… нравится жить с тобой, но нашу хозяйку я ненавижу и вообще реально уже готов ее убить за то, что она со всеми нами делает.

– Шутишь ты или нет, но давай ты обойдешься без этого.

– А кто тебе поможет, Путин?

– Он тоже человек, – сказала она, подметив, что кандидат в ее молодые люди поставил себя на один уровень с президентом России.

«Это может быть опасно», – смекнула Кристина, насторожившись.

– Некоторые считают, что Путин – это Христос, – надменно парировал Павел.

– Ай, давай не будем на эту тему… Оставим это Малахову, вот там – пусть так и говорят.

– М-да, что-то я раскочегарился, – заметил Паша, улыбнувшись.

– А мне, наоборот, похолодало…

Поняв намек, молодой человек решил выправить ситуацию:

– Прости. Пойдем чаю попьем?

– Всегда готова!

Ничего не имея в карманах, эти двое воспользовались роскошью не спеша выйти за пределы Юсуповского сада. И пока они шли в свою скромную обитель, Паша размышлял о том, что лет двести назад Питер был совершенно другим. Какой-нибудь «типограф» из разряда Юсуповых имел все. Быть может, не без удовольствия играл с Пушкиным в карты и спал с хорошенькой девицей, в то время как его супруга балдела на очередном пышном балу, изнанка которых так хорошо подмечена в чеховских рассказах.

А в это самое время какой-нибудь из людей попроще играл не в карты с поэтом, а в ящик, угробленный чахоткой. «Нет, все-таки не очень-то и много изменилось с тех пор. Что ж, подставим-с одну щеку, потом другую-с, а потом возьмем и радикально ударим обидчика по обеим», – думалось Павлу под влиянием романтической прогулки.

– Страдания тех лет ужасны, – говорила Кристина. – Но мне кажется, не стоит забывать о бесстрашии и героизме тех, кого они коснулись. Ты так не считаешь?

– А мне кажется, что ты слишком добра и поэтому необъективна. Вспомни, сколько говорилось о ГУЛАГе и политических заключенных, о раскулаченных и репрессированных…

– Это-то да. Но я скажу так: мне одинаково не хотелось бы жить ни во времена сталинизма, ни в гитлеровской Германии. А если бы все-таки мне пришлось бы там оказаться, то я бы постаралась быть примером для остальных. И тогда не важно, гореть мне в крематории Освенцима или восстанавливать Ленинград после блокады… А взрывы царей – это все голимый терроризм, который ни к чему хорошему, по твоей же логике, не привел.

– Чтобы построить что-то новое, нужно сперва разрушить старое.

– Ага. Почти сто лет делали вид, что что-то строили, – снисходительно фыркнула Кристина, удивляясь, как обычно проницательный Паша не замечал очевидных вещей.

Казалось, он ее совсем не слушал.

– …Революцию, – говорил молодой человек, – невозможно привнести снаружи. Она назревает изнутри.

– Ты для чего это говоришь сейчас? Так уж тебе плохо живется?

– А тебе, что ли, хорошо?

– Мне плохо, но я не собираюсь идти на крайние меры, которые к тому же не улучшат ситуацию. В конце концов, мы сами решили здесь жить. Захотим – съедем, – сказала Кристина, поежившись. Ей вдруг стал неприятен этот разговор. И она боялась, что если ее кавалер не заткнется, то и он станет ей противен…

Перемена, которая незаметно произошла в Павле, была для нее очевидна. Кристине она не нравилась. Она чувствовала: ей необходимо догадаться, что произошло с молодым человеком. Отчего такого эдакого он, месяц назад утверждавший, что в мире все происходит по ряду каких-то причин и поэтому наполнено смыслом, теперь занимал варварскую, почти экстремистскую позицию отчаянного парня, забывшего о том, что такое доброта?

В то же время ей было страшно думать в этом направлении, доводить свою невеселую мысль до логического конца. Мысль, которая не давала ей покоя в ту минуту, разрывая мозг, словно свинцовая пуля, сводила все к следующему тревожному вопросу: что, если Павел всегда таким был?

– Сбежать? – удивился он. – Н-е-ет. Давай уж сидеть на попе ровно, – ответил парень, в потемках своей души вынашивая безумную идею наказания Алевтины Эдуардовны.

«Пусть так. Говорить еще не значит сделать, верно? – думала Кристина, избегая ссоры. – Ну и что, что мы с ним разные?» – спрашивала она сама себя, выветривая из своей души неприятный осадок от разговора о политике и жуликоватой тетке.

При всем при этом оба в эту минуту были счастливы и, несмотря на все плохое, что им выпало в прошлом, наслаждались друг другом. И в этом есть величайшая радость жизни и в то же время самая глубокая ее трагедия, ибо через какие-нибудь десять минут все может измениться до неузнаваемости, и ничего с этим не поделаешь.

1