Интересно отношение к унии канцлера Великого княжества Литовского. Сапега неоднократно демонстрировал религиозную всеядность. Во время учебы в Лейпцигском университете он сменил свое православное вероисповедание на протестантское (кальвинизм). В 1586 году Сапега переходит из кальвинизма в католичество; на этот раз его религиозные воззрения не имели значения – католику было проще сделать политическую карьеру. На церковном соборе он выступил с пламенной речью в защиту унии.

Лев Сапега понимал, что с подписанием унии не установится сразу мир между католиками и православными, что создание национальной церкви – это долгий и трудный процесс. И это при том, что многие из знати не поняли значение унии, еще меньше понимания было у крестьян и горожан. Но Сапега проявлял истинно христианское терпение и твердо придерживался им же написанного Статута. В. Чаропка пишет по этому поводу: «На своем примере Сапега показывал идеал, как он это понимал, межконфессиональных отношений».

В то время, когда увеличивалась в Речи Посполитой нетерпимость к иному вероисповеданию, когда православный Константин Острожский называл папу антихристом и угрожал католикам и униатам войной, когда католик Юрий Радзивилл жег Библию, напечатанную его отцом-протестантом, когда униат Кунцевич закрывал православные церкви, Сапе– га строит и католические, и униатские, и православные храмы, основывает при них школы, издает православную литературу. Грозно звучит предупреждение Сапеги тем, кто сеял рознь между христианами: «Каждого такого я сейчас вызываю на суд Божий страшный, и с ним на том на страшном суде Христовом судиться хочу, где ему это пусть не будет прощено».

Ревностный проводник унии – могилевский архиепископ Юзафат Кунцевич проповедовал соединение церквей не только словом, но и делом. Он закрыл православные церкви в своей епархии. Сапега почувствовал, что ничем хорошим такое усердие не закончится. В письме к Кунцевичу от 12 марта 1621 года он настоятельно советует отказаться от насилия и не насаждать унию принудительно.

Архиепископ не услышал мудрые слова канцлера, православных в епархии Юзафата Кунцевича все так же встречали заколоченные двери церквей. Кончилось тем, что в 1623 году восстали жители Витебска и убили Кунцевича, а также несколько человек из его окружения.

Лев Сапега считал, что в происшедшем более всего виновен сам растерзанный могилевский архиепископ, но закон есть закон, и убийцы должны быть наказаны. Канцлер сам возглавил комиссию по розыску виновных. Двадцать человек было приговорено к смертной казни.

В 1601 – 1603 годах Россию поразил страшный голод, жертвами которого стало около полумиллиона человек. Крестьяне объединялись в разбойничьи ватаги и таким образом добывали себе пропитание. Россия напоминала пороховую бочку, когда в 1604 году в Польше появился молодой человек и объявил себя чудесным образом спасшимся царевичем Дмитрием ― сыном Ивана Грозного. Появился очень вовремя… «Доцарская» жизнь Лжедмитрия I полна разноречивых сведений. Впрочем, достаточно ясно, что без поддержки сильной руки подобная авантюра была бы не по плечу юноше, еще недавно безвестному, не обладавшему авторитетом ни в каких кругах, ни в какой стране. Талантливый кукловод подготовил сцену и зрительный зал для появления этого чертика из табакерки.

Опытный следователь начинает разматывать клубок преступления с постановки вопроса: кому это выгодно? В нашем случае ослабление Московской Руси с любыми последствиями было выгодно в первую очередь ее извечному сопернику – Великому княжеству Литовскому. А здесь у руля находился наш старый знакомый – канцлер Лев Иванович Сапега.

В октябре 1600 года в Москву прибыло посольство; его задачей было заключение мира между Речью Посполитой и Россией.

Посольство возглавил канцлер – номинально второе лицо в Великом княжестве Литовском по должностному рангу, а фактически первое. Даже для миссии заключения вечного мира – это уж слишком. Другое дело, если у посольства имелись другие цели. И действительно, Лев Сапега вновь принялся зондировать фантастическую идею: объединения в одно государство Польши, Литвы и Московской Руси. Канцлер предложил царю примерно такие же условия, на которых была заключена Люблинская уния между Польшей и Литвой.

Борис Годунов, недавно избранный царем и чувствовавший себя неуверенно, не мог решиться на подобный шаг. Впрочем, в проекте Сапеги были статьи, согласиться на которые русские в принципе не могли. Например, такая: «Тем русским, которые приедут в Польшу и Литву для науки или для службы, вольно держать веру русскую; а которые из них поселятся там, приобретут земли, таким вольно на своих землях строить церкви русские. Тем же правом пользуются поляки и литовцы в Московском государстве, держат веру римскую и ставят римские церкви на своих землях».

Восточнорусское православие в отличие от западного, литовского, не терпело никаких компромиссов в вопросах веры, а католиков в Москве считали более вредоносными, чем протестантов и даже мусульман.

Московские власти долго и упорно торговались из‐за Ливонии, они хотели вернуть хотя бы часть ее. Сапега, чтобы исключить эту территорию как предмет для обсуждения, сказал, что не имеет полномочия говорить о ней. Думный дворянин Татищев на это закричал: «Не лги, мы знаем, что у тебя есть полномочие».

Сапега ответил ему в тон – совсем не дипломатично. Он видел, что проект провалился, и быть любезным более не имело смысла. «Ты, лжец, привык лгать, я не хочу с таким грубияном ни сидеть вместе, ни рассуждать об делах». С последними словами Сапега встал и вышел.

Переговоры всячески затягивала московская сторона, потому что параллельно шел торг со шведскими послами. Еще в начале визита послов Речи Посполитой не допускали к царю под предлогом, что «у государя болит большой палец на ноге».

Лишь в августе 1601 года посольство оставило Москву и тронулось в обратный путь. Долгие и трудные переговоры окончились подписанием двадцатилетнего перемирия. Литовский канцлер уезжал сильно озлобленным на принимавшую сторону. Его идея не материализовалась, но Сапега не такой человек, чтобы отказываться от мечты, пусть даже самой фантастической. При этом он мог изменить способы ее воплощения, мог изменить действующих лиц в давно задуманной пьесе.

Однажды при дворе князя Адама Вишневецкого возникает молодой человек и открывает страшную тайну: он – царевич Дмитрий, сын Ивана Грозного – чудесным образом спасшийся в Угличе. Он настолько убедительно рассказывал историю своей необыкновенной жизни, что, пожалуй, сам уверовал, что является царским сыном. Люди здравомыслящие приняли бы его рассказы за розыгрыш, однако поверили все, кому поверить было необходимо – в том числе князь Вишневецкий.

Подтверждение, так сказать, подлинности царевича Дмитрия поразительно вовремя пришло от самого влиятельного человека Великого княжества Литовского. Рассказывает польский хронист Иосиф Будило: «В это время приехал в Жуловцы к князю Константину Вишневецкому слуга канцлера Великого княжества Литовского Льва Сапеги и сообщил, что служил в Угличе у царевича Димитрия, что у царевича были знаки на челе, а когда увидел их на Димитрии [самозванце], то признал в нем настоящего сына великого князя Московского Ивана Васильевича, Димитрия Ивановича».