Таким образом, окутанная религиозной дымкой история находки святого копья якобы по внушению свыше предстает в произведении норманнского историка в сугубо рационалистическом освещении, оказывается заранее подстроенным делом, а Пьер Бартелеми – не кем иным, как «творцом обмана» (это определение повторяется автором «Деяний Танкреда» дважды).

Примечателен еще один факт. Картина, которую нарисовал католик Рауль Каэнский, в главном и существен- ном совпадает с той, которую представляет арабский историк XII–XIII вв. Ибн аль-Асир, человек совсем иного мира. Рассказывая в своем «Полном своде всеобщей истории», какие беды переживали франки во взятой ими Антиохии, он пишет: «С ними был монах, которого они слушали… Он сказал им: «У Христа, да будет мир над ним, было копье, которое закопали в Антиохии. Если вы найдете его, то победите, а если не найдете – то это верная гибель». А до этого он зарыл копье в одном месте и заровнял все следы. Монах повелел франкам поститься и каяться, и они делали это три дня. На четвертый день монах привел франков в это место, взял с собой простолюдинов и ремесленников. Они стали рыть повсюду и нашли копье, как он им говорил. Тогда монах сказал: «Радуйтесь победе!» – и далее воспроизводится история поражения сельджуков под Антиохией, объясняемая автором раздорами эмиров с Кербогой.

Что в глазах историка-мусульманина, убежденного противника франков-крестоносцев, участника войн египетского султана Салах ад-Дина против Иерусалимского королевства, история находки святого копья была примитивным трюком, этому не приходится удивляться. Однако откуда проистекает такой же трезвый взгляд у Рауля Каэнского, человека, в общем стоявшего на почве христианско-провиденциалистского мировоззрения? В значительной степени источник его столь рационалистичного подхода к чуду – сугубо политический. Рауль Каэнский выражал прежде всего и главным образом взгляды норманнских предводителей похода – Боэмунда Тарентского, его вассалов и союзников. Претендовавший на Антиохию князь итало-норманнов, естественно, встретил с недоверием и даже враждебностью версию о боговдохновенности находки святого копья, исходившую из среды провансальских крестоносцев, из круга лиц, близких к его сопернику по притязаниям на Антиохию графу Раймунду Сен-Жиллю. Этого было достаточно, чтобы норманны с настороженностью отнеслись к истории со святым копьем.

В совете вождей, где разгорелся спор по поводу обстоятельств отыскания и истинной ценности найденной реликвии, князь Тарентский откровенно высмеял проделку соперника. Он произнес целую речь, в которой, если верить рассказу Рауля Каэнского, скрупулезно разобрал эти обстоятельства и не оставил камня на камне от провансальской версии. Боэмунд шаг за шагом восстановил все детали благочестивого спектакля, поставленного Сен-Жиллем, и вскрыл абсурдность пущенной им в ход священной легенды о чуде. Боэмунд назвал ее «прекрасной выдумкой». Такой же выдумкой в его глазах было и явление апостола Андрея Пьеру Бартелеми, и все, что затем потрясло бедняка-провансальца: «О деревенская глупость! О мужицкое легковерие!» – будто бы воскликнул в совете князь Тарентский.

Рауль Каэнский, рассказывая этот эпизод, не довольствуется выяснением подноготной чуда. Он идет дальше и показывает, для чего именно графу Тулузскому понадобилось прибегнуть к благочестивому обману. Граф хотел извлечь определенные материальные и морально-политические выгоды из своей выдумки. После победы над Кербогой Раймунд и его окружение, и до того упорно твердившие о заслугах провансальцев в обнаружении святого копья, а следовательно, в упрочении Антиохии за крестоносцами, еще настойчивее стали уверять, что именно графу Сен-Жиллю «должна быть приписана слава этого триумфа – во время битвы под клич провансальцев копье несли впереди войска».

Иначе говоря, выдумка со святым копьем родилась на свет, с точки зрения Рауля Каэнского, ради того, чтобы обосновать притязания провансальского вождя на Антиохию. И «графа поддерживали некоторые из князей, которых он улестил либо связал вассальными узами».

Боэмунд, со своей стороны, будучи также убежден, что победа над Кербогой дарована крестоносцам Всевышним, выразил, однако, возмущение тем, что провансальцы, прибегая к оскорбительной для воинства лжи, «приписывают своему куску железа нашу победу». «Пусть жадный граф приписывает ее своему копью, пусть поступает так и глупый народ. Мы же победили и будем побеждать впредь, – горделиво заявил князь Тарентский, – именем Господа Бога Иисуса Христа».

Перед нами – яркий образчик рационалистически окрашенной и рационалистически подкрепляемой религиозности. Двойственность средневекового религиозного сознания, проникнутого в той или иной степени рационалистическими началами, проступает в описанном эпизоде достаточно рельефно. Она имеет свое объяснение: эта двойственность коренится в специфике провиденциалистского миросозерцания, уже подвергавшегося в конце XI – начале XII в. схоластическому истолкованию. Скептицизм в отношении искусственных или недостаточно искусных инсценировок чудесного порождался в конечном счете и прежде всего необходимостью последовательно обеспечить интересы католицизма. Поддержка ложных чудес, по мнению священнослужителей, могла бы лишь нанести ущерб вере. Само сомнение в истинности того или иного чуда либо даже его отрицание, в сущности, преследовало цель достигнуть наиболее полного и углубленного понимания «подлинного» участия Сил Небесных в земных деяниях. Однако вопреки намерениям тех, кто стремился упрочить веру, внесение рационалистических элементов в провиденциалистскую интерпретацию исторических событий объективно подрывало устои господствовавших религиозных представлений. Таков был результат взаимопроникновения и конфронтации двух по сути противоположных принципов постижения и восприятия действительности: превратного, фантастического – религиозного – и логически трезвого, шедшего от здравого смысла, рационалистического.

В те времена, о которых здесь идет речь, оба они сосуществовали в рамках общего религиозного мировоззрения, господствовавшего над разумом и чувствами. При этом ни религиозные фанатики, ни рационалисты, вносившие в свою веру те или иные ограничения, продиктованные рассудком, в нравственно-этическом плане не обладали какими-либо преимуществами друг перед другом: и ревностно благочестивые люди склада Раймунда Ажильского, и воинственные, приземленно-житейски мыслившие рыцари типа Танкреда в конечном счете исповедовали одну веру, одни и те же взгляды, придерживались единой морали. В тот век рассвет разума еще только брезжил[3].

2.10. Антиохийское княжество. Продолжение похода

Под Антиохией крестоносцы задержались на полгода. Мотивы этой задержки были различны: сказывались и общая усталость, и желание избежать нестерпимой летней жары, и нехватка продовольствия, и стремление уйти из города, хотя бы на время, ввиду разразившейся там эпидемии (вероятно, тифа; как уже говорилось, 1 августа скончался сам епископ Адемар де Пюи) – пребывание в Антиохии стало опасным. Главная же причина остановки заключалась в том, что графы и виконты жаждали закрепить за собой соседние с городом территории. Сюда они и удалились со своими рыцарями и оруженосцами: Боэмунд направился в Киликию – для усиления оставленных там гарнизонов, Готфрид Бульонский – в Телль-Башир и Равендан, Роберт Нормандский – в Латакию, откуда его вскоре вышвырнуло местное население,