Каин совсем не умел читать, но считал хорошо, и совсем хорошо – просчитывал ходы и всевозможные изводы. Он понял, насколько собрание старых книг увеличит активы его подземного банка.

Виконт смотрел не только за деньгами. Он был – в некотором роде – библиотекарь. Как мог, оберегал книги от сырости, от мышей. Он был здесь драконом, минотавром – хранителем и узником в своем драгоценном лабиринте.

Лодочка причалила к деревянным сырым ступеням (плесень ест, скоро придется чинить), Виконт привязал ее и поднялся – в драконью свою сокровищницу. На полу – сундуки, с монетами, и ружьями, и порохом – который тоже, увы, пора сушить. А вдоль стен – книги, сокровища настоящие, к которым дракон навеки привязан.

Виконт отворил один из сундуков, бросил в него мешочек с монетами, оранжерейную выручку. Выпрямился, обвел книги взглядом, словно здороваясь. За десять лет он прочел книги почти все, кроме греческих – он не знал по-гречески. Латинские, немецкие, русские, английские и французские – Виконт читал и по-французски, хоть и не говорил. И любимые его книги, на языке мандарин, о единственности и двойственности, о собственном пути и о трусости как о худшем из грехов. О том, что величайший из подвигов – всего лишь оставаться собой.

Виконт снял с полки тонкий переплет с иероглифами на корешке, раскрыл наугад:

«Всегда будь собой. Кроме тех случаев, когда можешь быть драконом. Тогда – будь драконом».

Для даоса сие утверждение – кощунство, и смел, наверное, был тот, кто написал его. А для Виконта неожиданные эти слова были ответ на вечный его вопрос, привет от хаотического мироздания, что нет-нет да и улыбнется дружелюбно несуразным собственным чадам.

Мог ли знать он, соликамский поп-расстрига, хранитель разбойничьей кассы, что когда-нибудь сделается – драконом? И Франсуа Вийон, и Кикеро, и Лао Цзы – все они станут его собеседниками, с этих тронутых плесенью страниц? Когда маленькую их шайку разнесла в клочья наемная армия господ Строгановых, Виконт кассу, доверенную ему, сохранил, не выдал – ни под батогами, ни под кнутом, ни в ледяной воде. За эту стойкость и поручили ему в остроге кассу уже следующую. Общее тамошнее, коробку. Он, острожный счетовод, время от времени еще и «тискал романы» скучающему в бараке Вору. Виконт пересказывал снизошедшему до него от безделья Каину бесконечные дворянские романчики о неистовом Роланде, о прекрасном принце Парцифале, о магистре де Молэ, счастливо убежавшем казни на костре… Когда история заканчивалась, он выдумывал продолжение сам, и Каин, кажется, это понимал. Он лучше всех чувствовал – любые изменения течения, повороты русла. Кто же знал, что история битого соликамского расстриги вот так же будет продолжена и довыдумана, что царь преступников и вознаградит его за те острожные «романы» – по-царски…

– Вот, владей, – принц воров обвел широким жестом подземную сокровищницу. – За сундуки раз в семь дней даешь мне отчет. Что прибыло, что убыло. Книги и порох – смотри, чтоб не сырели, и все. За общее – отвечаешь.

Виконт и тут-то не сундуки первыми увидел – книги. Каин, не умевший читать, зато просчитал его, своего дракона – до последней циферки. Будет служить, никуда не уйдет. От книг. Товар – продан и куплен, прикуп – скушан.

– Отчего все Воры всегда зовутся «Каин»? – спросил его тогда Виконт. Ему непонятно казалось, грамотею, ведь «Каин» – это было, несомненно, обидное.

– Ученый человек! – рассмеялся Вор, совершенно искренне – разъехалась в улыбке его круглая грубая рожа, безносая, с рваными до кости ноздрями. – Не понимаешь? Это же очень просто. Каин – он ведь Первый Душегуб. Ну, и умереть он не может, само собою, – проклят на жизнь вечную.

Нет у нас театра,

нет у нас и оперы…

Полночи Яков просидел в бидловской узкой ванне, поминутно погружаясь с головой в пахучую пену. Петер ходил рядом кругами, соболезновал и подливал горячую воду. Дядюшка явился ненадолго, выслушал повесть о докторских злоключениях и лишь пожал плечами:

– Глупо сейчас говорить – «я тебя предупреждал». Но ведь предупреждал же – что твой ландрат злодей и убийца. Нет, ты поддался обаянию власти… Теперь отмокай. И не бойся – завтра он уже забудет о тебе, если ты сам не станешь лезть к нему на глаза. Он, верно, уже тебя позабыл – его голова так высоко в облаках, что сверху маленьких нас ему и не видно.

Когда дядюшка удалился, Петер подлил из кувшина в сидячую ванну еще горяченького и любопытно вопросил:

– А ты, Яси, и в самом деле отравил своего де Лиона?

– Конечно же, нет! – воскликнул Яков, уклоняясь от льющегося в ванну горячего потока мыльной воды. – Сам посуди, стал бы я рубить под собою сук, на котором сижу? Патрону моему подсыпали тофаны – это яд без вкуса и без запаха, как вода. Де Лион умер, и дипломаты пустили сплетню, что я виновник и что я сам – господин Тофана. В посольствах сидят еще большие сплетницы, нежели в монастырских пансионах. Еще прежде они выдумали нашу с де Лионом подозрительную связь и шипели о ней у нас за спиной, как змеи. И то, и другое – ложь, но от этой лжи еще тяжелее отмыться, чем от моего новоприобретенного запаха.

– А ты и в самом деле господин Тофана? – не отставал Петер.

– Нет, Петечка, я не Тофана. Я не умею ее делать, и мало кто умеет. Меня прозвали так послы, из своего презлобства, но увы – я умею разве что смешивать рвотные эликсиры и шпионские зелья на эфедре.

– А говорят, что оба наших Левенвольда – как раз и то самое, у них и прозвище было в Петербурге – господа Тофана, – мечтательно проговорил Петруша. – У них и перстни такие, одинаковые, с розоватым хамелеоном – совсем как должны быть у отравителей…

– Готов спорить – брешут, – оборвал его Яков почти сердито. – Готов спорить, под розовым камнем вульгарный мышьяк. Сами о себе сочиняют, а ты веришь. Левенвольды – они ведь тоже дипломаты, а значит, брехуны и вруши. Все их яды и опасные связи – на львиную долю выдумка, для дилетантов вроде тебя.

– А Корф носит черный камень… – продолжал Петер.

– Петечка, хоть зеленый, да хоть из мочевого пузыря – нет в Москве тофаны, поверь мне и смирись. Кстати, о