не забили. А Виконт за коробкой – смотрящий, трясется над нею, даже книгу специальную учетную ведет.

– То есть он – главный тать на Москве? – уточнил Яков.

– Не из последних, но не главный, – отрицательно покачал головой Трисмегист. – Главный на Москве, Вор – Ванька Каин. Как градоначальник у вас наверху. А Виконт, выходит, навроде господина Остермана, вице-канцлер.

– Сдался же я ему… – подивился Яков. – И как только ты так вовремя ко мне подоспел – еще чуть-чуть, и утоп бы.

– Я ждал тебя, – признался Трисмегист. – Виконт сказал, где тебя ловить, он ведал, что ты к графу на рандеву собрался.

– Я сам же ему и нахвастал…

– А теперь я тебе похвастаю, – Трисмегист поднялся по кирпичной лесенке, и пламя свечи пляшущим кругом озарило дубовую дверь. Ивашка открыл дверь ключом, дернул за кольцо. – Входи, гостем будешь.

Яков поднялся по лесенке, шагнул за дверь – и оказался в крошечной подземной часовне, освещенной пока что единственной Трисмегистовой свечой. Ивашка тем временем затеплил еще несколько свечек – озарились невысокие своды из белого, старинного камня, витые облупленные колонны и темный, воском залитый аналой. На аналое стояла виденная уже прежде доктором икона с черной печальной мадонной, и под иконой – серебристый квадратный ящик с прорезью в крышке, как для писем.

– Матушка Елена? – вспомнил Яков имя прекрасной страдалицы.

– Споручница грешных, – прибавил Трисмегист, – исполнительница всех желаний. Ты не представляешь, сколько дураки московские денег жертвуют, чтобы их желания исполнились.

– И она исполняет? – усомнился практичный Яков.

– Не поверишь – исполняет, – усмехнулся Трисмегист, терзая пятерней свои редкие белые волосы. – Один вельможа просил подряд казенный на ремонт конюшен – и получил, на другой же день. Другая дама, княгиня, очень не хотела ребенка рожать, попросила матушку – и на третий день ребенка выкинула. Исполняет она, матушка, не обманывает.

Яков догадался, о какой княгине шла речь – недавно обер-гофмейстрина Лопухина потеряла дитя, по слухам, нежеланное, от нелюбимого мужа. Дядюшка Бидлоу лично навещал ее и осматривал.

Богоматерь глядела на Якова с иконы – казалось, в самое его сердце. Белки глаз выделялись на бархатно-черном ее лице, матовые зрачки смотрели внимательно и строго из-под тяжелых век, и два тонких шрама вдоль щеки словно светились в полумраке. Младенец лишь угадывался на руках черной муттер, как не особенно нужный мадонне аксессуар.

– Хочешь, загадай желание, – предложил Трисмегист, – вот хоть чтоб ландрат тебя не убил.

– Он и так меня не убьет, – отвечал Яков. – Поленится. Орлы мух не едят. А пожелания – собирают в этот ящик?

– Кто грамотный – пишет и в щель кладет. Дворяне такое любят. И по-французски пишут, и парсунки подкладывают. Тех особ, о ком просят.

– А ты их читаешь? – догадался Яков. – Или не только ты?

– Все тебе скажи, – рассмеялся Трисмегист. – Кто надо, тот и читает. Я пожертвования беру – часть на общее идет, часть на содержание храма, – Ивашка хитро подмигнул. – Недавно была у меня дама, высокая, вся в черном, в вуали и с такими глазами, – он показал, – раскосыми, татарскими. Оставила цидулку весьма странную – желала приворожить к себе, и кого – верховную особу. Ну не дура? Правда, рублей пять еще в ящик положила.

– Та дама уже арестована, – вспомнил Яков о недавнем скандальном деле. – Она верхом скакала под бюренскими окнами, голая под плащом. Вроде порчу наводила на благородную курляндскую чету. Бюрены не стерпели такого компоту и наябедничали инквизиторам – и прекрасная госпожа вчерашним вечером была арестована как ведьма. Прасковья Юсупова, княжна. И дура, ты прав, редкостная. А ты, значит, тоже донес на нее?

– Обижаешь! – взвился орлом Трисмегист. – Окажись я доносчиком – Виконт отправит меня туда, откуда я тебя недавно извлек. У нас как раз доносчиков в нужниках топят. Нет, мой патрон, тот, что цидулки читает, так же далек от инквизиции, как ты или я. Ему интересно нечто совершенно иное – так сам он говорит. А если инквизиция проведает про часовню – на костре гореть и мне, и всем, кто сюда прихаживал. И за колдовство, и за измену – ты же знаешь, с кого писана моя богоматерь.

– А та, с кого она писана, царица Авдотья, – вспомнил вдруг Яков, – она жива еще? Говорят, такие портреты крадут душу, и человек, с которого писаны они, болеет и чахнет.

– Болеет. И чахнет, – согласился Трисмегист, и видно было, что ему не по себе и даже стыдно. – Был я у нее, у матушки – как-никак, хозяйка моя прежняя. Больна, при смерти, даже не признала меня. Грешен я перед нею, что затеял такую игру, да только пути назад для меня нет. Отступлюсь – сожрут меня мои патроны и костей не оставят…

Трисмегист принялся одну за другой задувать свечки – пока не осталась одна-единственная. Лицо у него было при этом печальное.

– Неужели у тебя нет никаких желаний? – спросил он Якова, и тот покачал отрицательно головой:

– Кончились. После сегодняшнего купания.

– Тогда пойдем. Выведу тебя наверх, на свет божий, – Ивашка взял последнюю свечу и поманил гостя за собою.

Виконт

Виконт склонился над бухгалтерской книгой и аккуратно вписал в графу «приход» выручку за проданный оранжерейный урожай. Присыпал писанину песочком – чтоб сохла быстрее. Еще раз пересчитал барыши и спрятал за пазуху – предстояло еще убирать деньги в ту самую «коробку».

Грешное его дитятко, Анри Мордашов, который день квохтал – о том, что двор переезжает в Петербург, и климат там гиблый, и летние ночи светлы – не разгуляться ловеласу. Виконт про себя твердо знал, что ему-то судьба оставаться в Москве, возле подопечных сокровищ. Значит, нового приятеля нужно искать, на замену Анри, и по возможности – из салтыковского семейства…

Виконт захлопнул просохшую книгу, стряхнул песок и книгу убрал – на живот, за пояс. Задул по одной все свечи в шандале и лишь последнюю пересадил в керамическую лодочку и взял с собой. Вышел из комнатки, притворив дверь – и два «друга» следовали за ним, на расстоянии и совершенно бесшумно. «Друзьям» и не нужна была свеча – они умели перемещаться в подземных лабиринтах на ощупь и по запаху, как кроты.

– Ждите тут, – приказал Виконт на берегу подземной реки. Сам прыгнул в лодочку, приладил свечу на лодочный нос и оттолкнулся веслом. Потолок был так низок, что в лодке возможно было разве что сидеть – а когда-то, прежде, этот путь и вовсе завален был камнями,