— Блондин? — настороженно спросила Кореянка Хо.

— Блондин, — сказала Марина, — смотри, дальше: «С тех пор прошло много лет, но вы по-прежнему остаетесь для нас секс-символом новой России.»

— Отлично, — сказала Кореянка Хо. — Какой у тебя все-таки почерк классный. Только слово «путча» с буквой «т» пишется: пут-ча. Путча.

— Ты уверена? — высокомерно спросила Марина.

— Да. Пиши: «Мы видим, как вам трудно приходится и очень хотим вам помочь. Мы умеем вызывать духов с того света, разных великих людей, в том числе крупных политических деятелей или ученых, например, Ленина, Кеннеди или кардинала Ришелье.»

— «Еще мы умеем будущее предсказывать», — продолжила Марина.

— «Только не выигрышные номера в лото», — сказала Кореянка Хо. — «Мы клятву давали Высшему Существу никогда не использовать наши способности в корыстных целях.»

— «Если вам понадобится наша помощь», — продолжила Марина. — «Позвоните к нам на мобильный. Еще мы умеем порчу насылать и лечить неизлечимые болезни.»

— Постскириптум, — сказала Кореянка Хо, — письма без постскриптума не бывает. Пэ латинское, точка, эс латинское, точка. «Нас зовут Лиза и Валя, нам по двадцать два года и мы похожи на Софию Марсо и Ванессу Мэй».

— Я на что угодно могу поспорить, что он не знает, кто такая Ванесса Мэй, — возразила Марина.

— Спросит, — ответила Кореянка Хо, критически перечитывая письмо. — У него референтов три тысячи человек.

— Знаю я этих референтов, — сказала Марина. — Они Игоря Северянина от Аркадия Северного не отличают. У меня был один в Москве референт знакомый. Он думал, что Мейерхольд — это еврейская холдинговая компания.

«То есть очень красивые», — дописала она в конце постскриптума на свой страх и риск.

— Зато у них кокаин всегда первый сорт, — парировала Кореянка Хо. Она купила конверт с цветочками и отправила письмо. — Ну вот. Дело сделано, — констатировала она удовлетворенно. — Пошли.

Они снова вышли на улицу. У края тротуара вместо мостовой начиналась ничем не огороженная глубокая яма, на дне которой, среди черных труб копошились грязные рабочие в блестящих пластмассовых касках. Наверху, около уходящей вниз деревянной лестницы, стояли трое мужчин в костюмах и держали на весу похрустывающий от ветра лист бумаги с чертежами. Ветер поднял пыль с тротуара и, крутя, понес ее через улицу в подворотню. Канарейка заглянула в яму и зажмурилась.

Завернул за угол и скрылся, подумала Марина. Со спортивной сумкой на плече. Наверное, у Антона взял. Что, интересно, он таскает в этой спортивной сумке? Может быть, он домой заезжал и вещи свои забрал? — с неожиданным ужасом подумала она. — Ключ у него второй остался. Может быть, я его в последний раз в жизни видела?

От этой мысли ей стало нехорошо. Буквально. Она едва успела отвернуться, чтобы ее не стошнило прямо на головы рабочих внизу. Кореянка Хо схватила ее за плечи.

— Маринка, что случилось? Мороженого объелась?

Поводок упал на тротуар. Ничего страшного, подумала Марина. Беременную тошнит, обычное дело. Она достала бумажные салфетки и вытерла рот.

— Принеси мне попить чего-нибудь, — сказала она. У нее отчаянно кружилась голова. Я так умру, испугалась Марина, если он ко мне не вернется. Она отошла в сторону, неуклюже перешагнула через высаженные вдоль тротуара, обрезанные на уровне колена кустики роз, и села на парапет чугунной ограды. Просто возьму и умру, и все.

— Сейчас, — Кореянка Хо протянула ей поводок. — Возьми, а то Канарейка убежит.

Марина взяла поводок. Канарейка отыскала проем среди роз, подошла и, задрав голову, смотрела вверх, на хозяйку. От хозяйки пахло теплой слабостью, неинтересной, приторной уже беременностью и головокружительно едким, как все фальшивые запахи, французским дезодорантом. Только что, в противной комнате с чистым, правда, кафельным полом Марина источала деликатный съедобный аромат. Они во что-то играли там наверху с Антихозяйкой, в какие-то свои микроскопические игры, без крови на этот раз, без железных заводских запахов бесцеремонно громкого грома и без неожиданной падали. Из ямы на улице изысканно пахло гнилью. Из хозяйки сразу полился уксусный страх. Люди ничего не понимают в гнили, — подумала собачка, — боятся. «Гнилое не едят», — попыталась объяснить хозяйке Канарейка, чувствуя, как в застоявшемся запахе отчаяния все более и более отчетливо проступает свежий минеральный запах слез, — «гнилое читают». Она помолчала, потом снова негромко тявкнула и лизнула Марине лодыжку.

Кореянка Хо вернулась с откупоренной бутылкой «Кока-Колы». Марина прополоскала рот, выпила несколько глотков ледяной содовой и почувствовала, как у нее заскрипели зубы от углекислого газа.

— Ну как? — настороженно спросила Кореянка Хо. — Ты до угла дойдешь? Я машину сейчас поймаю, домой поедем. Или, хочешь, в садике посидим, на скамейке?

— Как ты думаешь, — спросила Марина, приходя в себя, — он вернется ко мне или нет?

Кореянка Хо вытаращила глаза.

— Ах, вот оно что, — сказала она разочарованно и отобрала бутылку. — Слушай, это нечестно. Ты мне сама говорила, что любовь только у гомосексуалистов бывает, а сама?!

Марина плюнула на траву, поймала критический взгляд проходившей мимо старушки с большой хозяйственной сумкой на колесиках и поморщилась.

— Тьфу, — сказала она, — какая разница. Как ты думаешь? — повторила она невесело. — Может мне еще раз попробовать с ним поговорить?

— Зачем? — спросила Кореянка Хо.

— Я не знаю, — сказала Марина

Я ваккуумная упаковка, подумала она, пенопластовая плошка с чем-то вроде индюшачьей ноги внутри, плотно обтянутая морщинистым полиэтиленом.

— Может нормальный человек влюбиться в мороженую котлету в супермаркете? — она ясно представила себе черное, твердое, как молоток, мясо, облепленное заиндевевшим пластиком. — Или в пачку молотого кофе? — спросила она у Кореянки Хо, приходя в себя понемногу.

— Теоретически да, — ответила та, не задумываясь, — если только у них ваккуум в упаковке не нарушился или срок годности не кончился. Что ты несешь? — спохватилась Кореянка Хо. — О чем ты думаешь, вообще?

— Я? — переспросила Марина, — о нем.

— Ты хочешь сказать, что он тебя не любит?

— Он поэт, — сказала Марина, — а я детородное устройство.

Неожиданно она совсем успокоилась. Я — детородное устройство, — повторила она про себя. Щелк, щелк, клик-клик, хлоп-хлоп. Я думала, я помесь Симоны де Бовуар и Линды Евангелисты, а на самом деле я просто курица, груша, плодовое дерево, инкубатор. Серийная модель.

Она почувствовала некоторое умиротворение. Она представила себя внутри себя, в монастыре собственного тела, в черном платье с большой белой шапкой на голове. Она сидит на стуле и смотрит в стену своего живота, а над головой у нее — плоский гризайль, как на репродукциях ренессансных художников, раковина и яйцо на ниточке, яйцо Иосиф. Мир совершенен, — подумала она, — если только дать себе труд подлаживаться под него немножко.