было понять, что это такое и дает ли она человеку блаженство, а если дает, то почему?.. Он не отыскал ответа, но что-то в нем произошло, и мысль о нибуте, о вечном покое, прежде обжигавшая, сделалась мягче и спокойней и уж можно было обращаться к ней, неостывающей. Случалось, он говорил, ни к кому не обращаясь, лишь в себе находя поддержку:

— Я чувствую, мир несовершенен, полон страдания и невежества, и нет никого, кто исцелил бы его!

Он говорил так, и ему виделся некий путь, ступив на который можно было достичь совершенства. Этот путь связывал с нирваной, она, манящая, являлась конечной его целью.

Сидхартха в мыслях вознесся высоко — и не разглядеть ничего, оставшегося на земле, другое открылось взору: доброе и умное, нечто от благости, словно бы прикоснулся к верховному существу и наполнился неведомой силой и разглядел то, что никогда не было наблюдаемо им.

Он увидел сотни миров, они теснились, живые и трепетные, и, подобно ближнему миру, ждали Освободителя. Ведь и там живые существа возникали вновь и вновь, кажется, с одной лишь целью: по истечению времени лишиться формы. И они мучились, сознавая собственную обреченность.

Сидхартха понял, только нирвана может освободить человека от страданий, лишь она даст ему блаженство. Значит, нужно искать дорогу к ней.

— Отныне я не ограничу свою жизнь привходящими дворцовыми удовольствиями, — мысленно сказал он. — Я не отмечу моих следов на долгом пути кровавыми злодеяниями, но посвящу себя освобождению человека от несчастий.

В душе у Сидхартхи все словно бы пришло в движение, она вбирала в себя не только то, что он знал, а и то, чего не видел, но что дано ему свыше, отпущенное Богами, и теперь стало его личным знанием. Так широко все в нем, так объемно, он уже не тот, кем был даже час назад, он мудрее… Все в нем точно бы свое и в то же время нет, однако ж сказать, что чужое, язык не повернется. Неожиданно царевич получил какой-то знак, и та часть его существа, что пребывала не во дворце, ужалась и уж не отыщешь ее сразу, да и не хочется искать, она словно бьы исполнила свое назначение и отступила.

Царевич в тот момент подходил еще к одной девушке, последней, не получившей подарка, и тут обратил внимание, что в руках у него ничего нету, все отдал, и смутился… Он оплошал, а девушка оказалась так хороша! И среди своих сверстниц, каждая из которых едва ли не совершенство, она выделялась мягкой девичьей красотой, а еще тем, что жило у нее в глазах… там отчетливо билась мысль, пока не разгаданная им и сознаваемая лишь отчасти. А он не любил ничего оставлять в незавершенности, ему требовалось узнать все. И вот теперь у него появилось такое желание. Впрочем, помимо привычного, возникло нечто другое, сказавшее, что было бы хорошо, если бы эта девушка стала его женой.

Сидхартха недолго испытывал смущение, снял с себя жемчужное ожерелье и протянул его девушке. Она приняла его спокойно, точно бы лишь она вправе быть удостоенной такого подарка. Царевич отошел к Ананде и Арджуне, спросил:

— Кто она?

— Ясодхара, дочь Дандарани.

Сидхартха понял, что она станет его женой, и говорил об этом с царем сакиев, и тот одобрил выбор сына. Но неожиданно сделалось одно препятствие. Владетельный Дандарани вдруг заупрямился и сказал, что не хочет отдавать дочь за человека, не пожелавшего стать воином. А помедлив, добавил, что жениха ей определят состязания, и он теперь же просит начать их, чтобы выявить победителя. Правду сказать, сам Дандарани не додумался бы до этого, уважал царя сакиев и не имел ничего против его сына, но рядом с ним находился брамин Джанга, а тому не понравилось, что все совершалось в согласии с душевным настроем Сидхартхи. И, стараясь поломать это, ко благу его молодого недруга преклоняющееся, он и нашептал Дандарани о состязаниях, обещав поддержку Богов и благосклонность верховной касты. И тот не ослушался могущественного жреца.

Хотя Суддходана противился состязаниям, приводя доводы в отрицание их, однако ж помешать им не мог. И вот все вышли из дворца, и скоро миновали парк Лоумбини и очутились на широкой лесной поляне. Она была велика, далеко-далеко отсюда поблескивала угибчивая лента реки, поигривала. Сделалось распределение, был назначен старший над состязаниями. Выкликнули желающих, из толпы выступили молодые люди, среди них Арджуна с Анандой, Девадатта…

Невеста находилась в ярко разукрашенном паланкине. Она была хороша собой и чувствовала в душе удовлетворение, но теперь еще и беспокойство: а что как победителем выйдет не царевич? Впрочем, беспокойство мучило не сильно, что-то подсказывало, этого не случится, к тому же Арджуна и Ананда, она заметила, вышли на состязания, скорее, для того, чтобы подбодрить царевича. Ее опасения вызывал Девадатта, от него ни на шаг не отходил Джанга. Все же… все же она надеялась, что Боги не оставят Сидхартху, ее возлюбленного. Она так называла его и находила в том сладость.

Состязания начались со стрельбы из лука. Щит прибили к едва различимому отсюда дереву, возле каменистого грота. Сидхартха часто наведывался сюда и подолгу просиживал в мертвой тишине и удивлялся совершенству природного творения. Грот был воистину чуден уложенными каменьями и узкими переходами, и той наполняемостью пространства, что характерна лишь для живых существ. Здесь впервые Сидхартха почувствовал, что воздух точно бы дышит.

Девадатта стрелял первым, и удачно, удачнее тех, кто выходил до него. Но вот наступила очередь царевича. Он слышал, как что-то насмешливо говорил Джанга и как смеялся Девадатта. Ему надо было напрячь все в себе, чтобы не совершить промах. Он натянул лук и уже готовился пустить стрелу, но тут древко треснуло, лук переломился надвое, стрела выскользнула из гнезда. В толпе зашумели, еще не зная, что произошло, раздался голос царевича:

— А нет ли лука, более пригодного для сына благородных сакиев?

В толпе одобрительно загудели, догадавшись о случившемся, кто-то сказал, вытеснившись из людского половодья:

— В храме великого Браму хранится лук могучего царя Синхахану. Не пригодится ли он тебе? Лук сделан из блестящей стали, согнут наподобие рогов буйвола. Никто не мог совладать с ним, отступали самые сильные. Но может, тебе, о, ясноликий, удастся согнуть его и пустить стрелу?

Послышался тихий, как бы шелестящий, ощутимо недобрый смех. Оглянувшись, Сидхартха увидел Джангу и понял, что произнесший эти слова, скорее, выполнял волю брамина. Сделалось обидно, что Джанга настроен против него.

— Хорошо, принесите мне этот лук, — вздохнув, сказал царевич. — Я пущу стрелу…