Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Да, я могу, – князь расплылся в довольной улыбке. – Могу так говорить.
– Он может! – хмыкнул себе под нос ехавший чуть позади Обадия. – Этот грязный варвар нахватался из разговоров проезжих купцов всяких красивых фраз и теперь дурит бестолковую девчонку.
– Ой, а кто это с вами? – Русана заметила хазарского посла, переодетого под печенежского воина.
– А это... – Куеля задумчиво наставил на Обадию щелочки глаз. – Это мой слуга.
Вдруг князь выхватил плеть и, хлестнув со всей силы по крупу коня Обадии, яростно закричал:
– Чего уставился?! А ну пошел прочь!
Конь хазарина взвился на дыбы и стрелой помчался в степь, унося несчастного посла, а Куеля, очень довольный собой, громко захохотал.
* * *
В это время русский караван пребывал в полном замешательстве. Купцы яростно спорили, расколовшись на две почти равные половины. Одна поддерживала Верена, считавшего, что печенегам нельзя доверять, а другая – богато одетого купца с дареным кинжалом в руках, полагавшего, что после того, как его угостили в юрте князя и одарили священным оружием, сомневаться в мирных намерениях печенегов просто глупо.
– Я заменил тебя, Верен, чтобы твои видения не сбылись, и караван не разделил твою судьбу, – подняв руку, громко говорил купец. – Но все, чего мы этим добились, так это того, что мы теперь смотрим издалека, как веселятся слуги этой девчонки-боярышни. И я никогда не чувствовал себя в более дурацком положении, чем сейчас.
– Ты пойми, Само[32], князь, приглашая к себе в гости, не переехал брода, а это неспроста, – отвечал ему Верен. – Ты же знаешь обычай степняков: на нашем берегу он, как у нас в гостях, и не может ничего худого замыслить, а с той стороны все, что он говорит, – просто военная хитрость, ловкий обман, которым он будет гордиться потом.
– А как же кинжал? – Само поднял вверх подаренный князем клинок.
– Ты цепляешься за этот кинжал, как утопающий за соломинку! – Старшой рубанул кулаком воздух. – А если кинжал пропадет?
– Как пропадет?
– А так, похитят его, и все тут.
– Да кто его похитит? Ни один печенег не пойдет на такое.
– Печенег не пойдет, – согласился Верен, но больше ничего говорить не стал.
– Вот и я про то, – подвел итог спору довольный Само. – Так что ты, как хочешь, а мы идем на пир к печенегам.
– Ну и идите себе на... – старшой в сердцах выругался и пошел прочь.
За Вереном потянулись те, для кого осторожность и недоверие были сильнее желания покутить с печенежскими девками. Но и среди этих степенных людей многие тяжко вздыхали, поглядывая на веселые огни на другом берегу реки.
– Эх, какие плясуньи, – мечтательно произнес Ольстин, делая кислую мину.
– Плюнь ты на этих девок, – рассердился Верен. – Давай-ка лучше ушкуйников дозорами расставим.
– Давай, – уныло согласился Ольстин.
Старшой вдруг резко повернулся к нему и, схватив сильными руками за ворот рубашки, буравя его горящим взглядом, воскликнул:
– Да пойми ж ты, сердцем чувствую – быть беде!
– Да я что, против, что ли, – Ольстин отвел глаза в сторону. – Я ж говорю: давай разведем твоих ушкуйников по дозорам. Хотя по мне лучше девок разводить.
Верен сердито посмотрел на недовольного друга и проговорил устало:
– Я с тобой о деле, а ты все о бабах, да о бабах. Противно слушать.
– Тебе-то противно? А с дочкой воеводы о чем шептался? – Ольстин хитро ухмыльнулся.
Старшой, опешив, угрюмо и сосредоточенно посмотрел на друга и вдруг расхохотался, поняв его намек. Но объяснять он ничего не стал, а только сказал:
– Да будет тебе и пирушка, и бабы. Не горюй! Вот только ночку эту переживем, и все тебе будет.
– Заметано, – лукавый глаз Ольстина подмигнул зеленой искрой. – Ну, смотри, старшой, с тебя теперь причитается.
– Не боись, не заржавеет, – Верен хлопнул друга по плечу. – Ты лучше возьми ушкуйников человек пять да спрячь их в зарослях рогоза слева от брода, а я справа вдоль берега поставлю парней.
– Лады, – повеселевшим голосом откликнулся Ольстин.
Они разошлись в разные стороны, придерживая левой рукой висящие у бедра мечи, и оба, наверное, думали про то, как их, вполне мирных людей, жизнь снова и снова заставляет браться за оружие, и что хочешь ты или нет, а каждый купец на Руси прежде всего должен быть воином.
Чем сильней вечерние сумерки сгущали тени, тем громче звучали веселые крики и песни на другом берегу. Верен понимал, что это всего лишь от тумана, в котором все звуки слышны дальше и сильней и который, окутав реку призрачным облачком, стал потихоньку расползаться по соседним лужкам и долинам. Но все равно ему казалось, что кто-то специально издевается над ним и поддразнивает его, показывая издалека, как бы ему могло быть хорошо, если бы он не придумал себе видение берегини. Нетрудно было представить, что думали остальные купцы, которые поверили ему. Верен с ужасом поймал себя на мысли, что ему впервые хочется, чтобы хоть что-нибудь случилось, хоть что-то произошло. Он не представлял, как утром посмотрит в глаза товарищам, что скажет.
– Не боись, отбрешемся как-нибудь, – словно прочитав его мысли буркнул хмурый Ольстин. – Но без бочки пива тебе будет не обойтись.
Верен ничего не ответил, а тяжело вздохнув, подтолкнул носком сапога выкатившуюся из костра полуобгоревшую ветку. Головешка ударилась о горящие куски дерева, сложенные шалашиком, выбив из них целый сноп искр, которые тут же устремились в сумрачное небо, тускло мерцающее звездами. Никто не проронил ни слова. Купцы молча сидели вкруг костров, стараясь не смотреть друг на друга и особенно на своего старшого. Время тянулось мучительно медленно, и казалось, что ночь будет бесконечной. Внутри широкого круга, образованного из телег и крытых возков, которые были поставлены друг за другом широким полукольцом, горели три костра. Отблески пламени, мерцая, просачивались между фигурами людей и, нырнув под тележные оси, убегали в степь полосками красноватого света. Оттуда, как из бездны, тихо смотрела немигающим черным взглядом сама Тьма.
Вдруг справа от брода, в зарослях рогоза, раздался сдавленный вскрик, несколько хлестких ударов стали о сталь и жуткий, леденящий душу вой, оборванный тупым звуком рвущихся тканей. Костер, у которого сидел Верен, был ближе всего к неизвестному источнику страшных звуков, и все, кто был рядом с ним, мгновенно вскочили на ноги.
«Вот оно, началось», – подумал старшой, и сердце сжалось на миг от дикой смеси чувства радости сбывшихся ожиданий и чувства животного, почти парализующего, ужаса от ощущения страшной и неизбежной опасности.