– Да, конечно, – смутился Дуров-младший. – Но понимаете, нас начинают путать. Фамилия одна. Номера либо похожи, либо идентичны… Конечно, знатоки, любители цирка – они прекрасно осведомлены, кто есть кто. Но вот простая публика…

Мальчик остановил лошадь и, щелкнув бичом, пустил ее в другую сторону.

– Поэтому вы в ссоре? – спросил я.

Дуров вздохнул:

– Не только поэтому.

– Ваш брат как-то упоминал о разных подходах к дрессуре.

Анатолий кивнул.

– Да. На самом деле он – гений дрессировки. Говорю вам это сейчас и больше никогда не скажу. Если честно, то его методы – пусть более затратные по времени и количеству усилий, они… Они более честные по отношению к животным. Он дрессирует мягко, не причиняя животным боли. Это долго, да. И не дает быстрого и яркого результата. Но такая дрессура работает на него.

– Как?

– Публика, зная его метод работы, конечно же, считает его лучшим дрессировщиком России. Каждый дурак может запугать животное и тем заставить его делать все, что угодно. А он обходится без боли. Он любит своих артистов.

– А вы?

Анатолий отвернулся.

– А я – по другой части.

– Но вы более знамениты, чем ваш брат.

Дуров-младший кивнул.

– Пока – да. Но – пока. Вы, Владимир Алексеевич, думали о том, каким останетесь в памяти потомков?

Я пожал плечами:

– Никогда не задумывался. Я – репортер. Заметка живет только один день.

– Но вас называют королем репортеров.

– А вас – королем шутов, – парировал я.

Дуров горько рассмеялся.

– Вот сидят два короля, – сказал он. – Два короля без корон, королевств и придворных. Завтра умрем – никто про наши величества и не вспомнит. Вот, что за черт, работаешь, из кожи собственной вылазишь, как Царевна-лягушка, а потом – суп с котом. Никому это все не нужно. Вернее – нужно на один вечер. И все. Посмеются, похлопают и – домой, под бочок к жене.

– Да будет вам!

– Да, действительно. Извините, накатывает. Вы знаете, что клоуны в жизни – самые злые, ворчливые и рефлексирующие существа? – Он вдруг замолчал и вытянул палец. – Посмотрите туда!

Я взглянул в направлении, указанном Дуровым, и увидел, как по противоположному проходу медленно идет человек – из-за барьера были видны только его кудлатая голова и плечи. Дуров встал:

– Догоним?

Мы бросились догонять конюха. Анатолий ухватил его за рукав уже на середине конюшни. Муму остановился и покорно повернулся к нам.

– Привет, борода! – весело сказал Дуров-младший. – Узнаешь меня?

У немого действительно была нечесаная серая борода. А в дополнение к ней сморщенное лицо с глубоко запавшими глазами и нос картошкой. Низкий лоб вкупе с выдающимися надбровными дугами выдавали бы в Шматко человека недалекого, но склонного к диким поступкам – правда, только если верить физиогномистам. Я же частенько встречал людей самой звериной наружности, которые тем не менее были куда как человечнее многих обладателей безупречной аристократической внешности.

При виде Дурова Муму заволновался, замычал и начал мелко кланяться.

– Узнал! – довольно сообщил мне Дуров-младший и повернулся к своему собеседнику: – Ну, как ты живешь?

Конюх закивал головой и стукнул себя по груди. Хорошо, мол, спасибо.

– Не замучили тебя тут?

Немой отрицательно завертел головой.

– А не женился еще? – спросил Дуров.

Конюх засмущался, как подросток, и, наклонив голову вбок, замахал грязной ладонью.

Дуров снова повернулся ко мне.

– Хотите с ним поговорить? – спросил он. – Ответов совершено ясных не будет, но наш Муму и без слов достаточно красноречив.

«Рефлексы! – подумал я. – Вот человек, который прост и несведущ в этих материях. Кроме того, за неимением слов, он будет реагировать ярче».

– Скажи мне, дядя, – обратился я к Шматко мягко, – ты ведь пять лет назад нанялся сюда в конюшню?

Конюх внимательно выслушал меня, а потом что-то загулил и начал пожимать плечами.

– Ну! – сказал Дуров. – Этого он, как видите, уже не помнит. Для него пять лет – срок слишком давний.

– Хорошо, – согласился я, – а знаком ли тебе Дёмка Тихий?

В глазах немого вдруг промелькнул страх. Он на секунду застыл, а потом яростно стал мотать головой.

– Не знаешь такого, – кивнул я, уже будучи в полной уверенности, что прозвище Тихого немому известно. – И последний вопрос. Может, ты случайно видел… или слышал, кто тут артистов у вас убивает, – последнее слово я выделил нарочно и впился в лицо конюха.

Тот плотно сжал губы, нахмурился и снова замотал головой. А потом отвернулся и быстро пошел к выходу из конюшни, не реагируя на окрики Дурова.

– Ну вы и спрашиваете, – сказал тот, когда Шматко вылетел из ворот конюшни. – Прямо берете быка за рога.

– Это специально, – пояснил я. – Мне важней были не его ответы, а его реакция. Рефлексы.

– Рефле-е-ексы! – важно кивнул Дуров-младший. – Это вы моего братца наслушались про рефлексы?

– Не только его.

– Ну и как вам рефлексы нашего Муму?

– Очень интересно, – ответил я коротко.

– Не расскажете?

– Обязательно. Но чуть погодя. Хорошо?

Дуров кивнул:

– Рефлексы – это правильно. Только знаете, какой главный рефлекс?

– Боязнь боли?

– Да. Даже не надо ее применять. Главное – показать, что ты хочешь ее причинить.

Мы дошли до гардероба. Но не успели еще попросить подать свою одежду, как пожилой гардеробщик, перегнувшись через стойку, зашептал Дурову:

– Анатолий! Ты слышал?

– Про что? – спросил Дуров-младший.

– Про афишу?

– А что про афишу?

– Ее полчаса назад снова повесили. И вот тебе!

– Что с ней? – спросил я, предчувствуя нехорошее.

– Повесили афишу. И рядом униформиста поставили. А тут двое – вроде как рабочие. Несут фанеру. Большоооой лист такой. Несли-несли и уронили – первый как будто поскользнулся.

– Ну?

– Баранки гну! Этот-то – Петруха, который униформист, – бросился помогать. Помог на свою голову. Энтот встал и – спасибо говорит. И пошли. И все.

– Как все? – спросили мы с Дуровым.

– Ну, и все. Петруха и стоит дальше. А тут подбегает к нему человек и туда – тычет в афишу – смотри, черт, чего охраняешь. Энтот Петруха и поворачивается. А там – уже!