Благодаря изощренному уму Джона, его лицо, равно как и лица партнеров, были затонированы светло-коричневым гуталином — тут вновь сказалась экономная натура Худого Билла, не одобрившего затрат по покупке дорогостоящего грима, а радужные оболочки глаз покрывали тонкие, карего оттенка, линзы.

— Молчать и сидеть тихо, это ограбление! — выкрикнул Джон, безукоризненно имитируя злой и гортанный, как клекот грифа, акцент бруклинского ниггера. — Деньги, часы, кольца, — на стол!

Толстяк с газетой привстал и тут же грузно опустился на место. Официант под наведенным на него стволом Серегина, как послушная дрессированная обезьяна присел, заведя руки за голову и изумленно вращая глазами по сторонам.

Четверка, оторвавшаяся от трапезы, напротив, хранила завидное хладнокровие. Лишь слегка зарумянились лица итальянцев и злобной чернотой блеснули их глаза, а негры явственно побледнели, хотя один из них презрительно и со значением усмехнулся.

Ценности, тем не менее, были выложены на скатерть. Сейчас чувства сидящих за столом, обостренные непрерывными нелегальными занятиями, сигнализировали их хозяевам без помощи медлительных умозаключений, что посетители ресторана опасны и расторопны. Повеяло своим, волчьим.

Удовлетворенно кивнув, Худой Билл, ухватив кистью левой руки запястье правой, тут же, в две секунды, произвел четыре выстрела.

Серегин косо оглянулся на трупы с черно-багровыми дырами во лбах, откинувшиеся на спинки стульев.

Официант, сидевший на корточках, издал тоскливый физиологический звук, и вонь сизых пороховых газов, заполонивших зал, затмил внезапный и острый смрад сортира.

Достав из кармана плотный полиэтиленовый пакет, Худой Билл уместил в него добычу. Махнул рукой партнерам: на выход…

Через полчаса, уместив машину в чащобе желтого сухого камыша у трассы Белт Парк Вэй и, пройдя берегом океана к иной машине, заранее запаркованной на пятачке возле волнореза, где сидели рыбачки, удившие придонную рыбу блэк-фиш, похожую на изгвазданного в мазуте карпа, соратники перевели дух.

— Пострадавший превратился в усопшего, что серьезно снижает актуальность мести, — резюмировал Худой Билл. — «Беретту» я оставил у входа в подарок копам. С этой минуты заинтересованным ребятам предстоит разгадать заковыристый ребус под названием: что это было? И им вряд ли теперь есть дело до наших умных голов и глупых задниц…

— А как же паспорт этого парня? — внезапно озаботился Джон.

Худой Билл тонко усмехнулся:

— Все произойдет само собой… Копы потребуют документы, парень скажет, что он — знакомый хозяина, и этот толстяк, уверяю вас, тотчас вручит им документ… Ему себе дороже финтить по мелочам при таком раскладе событий.

Серегин горестно вздохнул. Как же ему хотелось в Москву из этой страшной сказки!

Он посмотрел на спокойные лица сотоварищей. Им к этой сказке было не привыкать. Они воспринимали ее, как обыденность. Они были американцами. Причем, не изнеженными лицемерами, купающимися в обывательском довольстве, а подобными тем, кто когда-то завоевал эту землю бестрепетным умом и железной рукой. Что, впрочем, не говорило в их пользу.

— Ну-с, пора и в Москву, — подытожил Джон, добродушно хлопнув по плечу нахохлившегося Серегина. — Ты что такой хмурый? Переел таблеток? У меня тоже бурлит в животе. Я же говорил, Билл, хватит пяти, а ты отравил нас десятком! Причем, я заметил: сам их не пил…

— Я редко волнуюсь, Джон, — скорбно ответил тот. — Кто-то сказал мне, что у меня угнетенная нервная система. Я хотел обратиться к психоаналитику, но когда узнал, сколько с меня сдерут, успокоился на этот счет окончательно.

Ранним февральским утром, глядя на проплывающие в иллюминаторе заснеженные поля, черные пятна лесов, куцые домишки подмосковных деревень под низким пасмурным небом, Серегин испытывал захватывающее чувство радости от возвращения домой и, одновременно, утраты блистающей, ухоженной и могучей Америки, чьи представители, его компаньоны, мирно похрапывали в соседних креслах. И соседство с ними, проходимцами, ставшими едва ли не родными братьями, с кем еще вчера он куролесил под сенью полосатого флага, вселяло оптимизм и даже уверенность в завтрашнем неясном дне.

Каким оно будет, это дно?

После месяца, проведенного у родителей, Кирьяна неудержимо потянуло в город, к Даше. Последнее время они проводили с ней все выходные, гуляли, ходили в кино, а перед его отъездом даже поцеловались в губы, хотя признаний в любви Кирьян не произнес, сколько их не репетировал — слова таяли на непослушном языке, не способным повернуться в скованном, как содой схваченном рту.

А она смеялась его онемению будто понятливо, но и простодушно, не колко, и, твердо подхватив его под руку, нагнув голову, напористо вела за собой, в бесцельные походы по мокрым мартовским улицам, рассказывая о своем. А он, неожиданно воодушевляясь, повествовал о тайге, о деревне, фантазировал о бывших обитателях этого края, — древнем народе с утраченной историей, пришедшим сюда из далеких земель.

В глубине себя он знал: Даша — то главное, что составит его будущую жизнь, и расстаться с ней он попросту не смеет, но что их ждет впереди? Они еще слишком молоды, чтобы строить семью, впереди армия, ревность к соперникам, способным появиться в его отсутствие, целая пропасть времени, и какие неожиданности кроются в ней?

Комендант общежития сообщил ему новость обескураживающую, но, впрочем, и закономерную: на днях Арсений попался с поличным на краже и на сей раз прочно угодил за решетку.

Вечером он встретился с Дашей, отдал ей гостинцы: домашнее варенье, вяленую рыбу, а также дорогущие духи, сунутые ему в рюкзак отцом, многозначительно при этом ему подмигнувшим.

Встретила она Кирьяна, как будто извелась его отсутствием: прижалась к нему всем телом, обцеловала пылко, отчего он раскраснелся как от банного пара, едва преодолев пьянящую радостную оторопь. А вот об Арсении сказала равнодушно, поникнув на мгновение:

— Ничего тут нам не исправить… И хлебнем мы с ним еще, сердце подсказывает…

От этого «мы», несмотря на горесть ее тона, на Кирьяна вновь нахлынуло окрыляющее воодушевление.

Однако пусть и устоялась у его любимой неприязнь к шалапуту-братцу, навестить его Кирьян посчитал для себя необходимостью.

Свидание с неохотой, но дали.

Выглядел арестант ничуть не удрученным, прежнего гонора и хвастливости не утратил, нес какую-то околесицу о своих дальнейших ослепительных перспективах жизни с «правильными пацанами», но уже при прощании, внезапно посерьезнев, произнес безо всякой рисовки, по делу:

— Слышь, ты… Она очень хорошая девчонка, и если не сделаешь ее счастливой, оторву тебе голову.

— Беспокойся о себе, — ответил Кирьян ровно.

До осени он разрывался между Дашей и поездками в деревню, где надо было помочь родителям с огородом и с запасом сена в преддверии неукротимо наступающих холодов, после в общежитие вернулся посвежевший загорелый Федор, прошедший кутерьму тех же самых сельских забот, и закипела уже привычная учеба, проглатывая день за днем.