На Рождество 1849 года он писал Хоксворту Фоксу: “С горечью скажу, что здоровье мое уже не то. Донимает усталость, нагрузки, которые я раньше переносил, мне не по силам… но время и морской прилив неустанны”. Ему шел семьдесят пятый год. Однако немало нашлось ценителей, которые не обнаружили никаких признаков усталости в последних выставленных им работах. Когда весной 1850 года полотна, посвященные Энею, вошли в ежегодную экспозицию Королевской академии, один из друзей написал ему: “Острота ума твоего неподвластна времени, и я искренне верю, что никогда еще ты не производил композиций более красивых, более изящных и более обаятельных”.

Этим годом датируется и одно из последних описаний Тёрнера, сделанное после того, как некий молодой американец столкнулся с ним в галерее на Куин-Энн-стрит. “Никогда не видел взгляда острее, чем у него, и то, как он держался, до того прямо, что почти отклонялся назад, со лбом, выставленным вперед, и пронзительными глазами, глядящими из-под лохматых бровей… все вместе это произвело на меня очень необычное и яркое впечатление”. Американец отважился обратиться к Тёрнеру со словами, что его стране, Соединенным Штатам, повезло владеть одним из тёрнеровских “морских закатов”. “Вот всех бы их в мушкетон, да и пальнуть!” – ответил художник.

В 1851-м, в последний год своей жизни, он жил на Креморн-роуд. “Время сделало надо мной свое гнусное дело”, – писал он другу, однако по-прежнему ходил ужинать с друзьями и время от времени совершал недолгие прогулки по берегу знакомой с детства реки. Выставлять ему в этом году было нечего, но в “лакировочные” дни, перед открытием выставки, он в академию заходил. Один из его коллег-художников заметил, что он “резко сдает”, однако на вечеринке весной, как всегда, Тёрнер живо беседовал с другими гостями о книгах и о политике. Один из собеседников нашел, что “в крепком здравии, в твердости суждений, в живости интересов он не уступал тому, кого я видел много лет назад”, но на приеме по поводу закрытия выставки Тёрнер вследствие болезни появиться не смог.

Приятель и собрат его по искусству, Дэвид Робертс, написал Тёрнеру письмо с просьбой разрешить навестить его. Тёрнер, верный своей привычке к скрытности, вместо этого пришел к Робертсу сам. “Ты не должен меня просить, – сказал он, – но я сам, когда буду в городе, непременно к тебе всегда зайду”. А затем приложил руку к груди и пробормотал: “Нет, нет, здесь что-то неладно”. Робертс закончил новую большую картину и хотел ее показать, но мастерская его была наверху, и лестницы Тёрнер не осилил. И все-таки, по свидетельству Робертса, взгляд его был, как всегда, ясен и быстр.

На Креморн-роуд он и сам продолжал работать. Миссис Бут вспоминала, что, даже лежа в постели, часто требовал рисовальные принадлежности. И вот как-то раз Ханну Дэнби, его домоправительницу на Куин-Энн-стрит, встревожило долгое отсутствие хозяина. В кармане его сюртука она обнаружила бумажку, на которой записан был адрес на Креморн-роуд и имя миссис Бут, и отправилась туда, взяв для поддержки приятельницу. Добравшись, они, похоже, не отважились постучать в дверь дома, а решили навести справки в лавочке по соседству, где продавалось имбирное пиво. “Они узнали, что спокойная и весьма почтенная пара уже несколько лет живет в этом доме, но старый джентльмен очень хвор и даже, по-видимому, умирает”. И тогда Ханна Дэнби ушла, так больше никогда и не повидав своего старого хозяина.

Миссис Бут снова повезла его в Маргит, подышать морем, однако он настоял на том, чтобы вернуться в Лондон. Видно, хотел умереть в единственном месте, которое считал родным. Лекарь, придя с визитом, сообщил ему, что смерть недалеко. “Спуститесь-ка вниз, – сказал ему Тёрнер, – налейте себе стаканчик хересу, а потом снова придите на меня взглянуть”. Лекарь послушался, но, поднявшись вновь, причины изменить свое мнение не нашел. “Значит, – сказал Тёрнер, – я скоро уйду в небытие”.

Он умер несколько дней спустя, утром 19 декабря, у реки, рядом с которой родился. За час до его кончины солнечный луч прорвался сквозь мрачные облака. Неделей раньше он, по слухам, обронил, что “солнце – Бог”. Возможно, слухи недостоверны, но это чрезвычайно уместные слова в устах художника, который превыше всего любил свет.