class="p1">Однажды я сказал об этом Линнет, и она привела отличную аналогию, которая была ей ближе и понятней. Для человека, далекого от живописи, нет никакой разницы между работами примитивистов и детской мазней. И если этот человек решит, что и он способен сотворить шедевр, не уступающий по уровню мастерства картинам Руссо, его ждет жестокое разочарование в себе и в мире в целом: его «детские» каракули никому не будут нужны.

Я все это понимал и был серьезен в этой работе, как не был серьезен никогда прежде. Ни к одной из своих книг я не подходил ответственней, чем к своему будущему «бестселлеру».

И тем непреодолимей делалось это препятствие в виде безграничной скуки, овладевающей мной во время написания текста. Скука есть главный враг при создании хорошей книги. Ибо победить ее невозможно. Вовлеченности нет. Глаза не горят, время не летит с бешеной скоростью, а тянется, как состав товарного поезда. Ты пишешь: «она была красива» и долго и бессмысленно смотришь на эту строчку. Нужно бы расписать, что это за расплывчатое «красива», но тебе плевать на героиню, плевать на ее красоту, плевать на читателя, которому ты собираешься скормить это уродливое «красива». Ты прекрасно знаешь, что таким описание внешности оставлять ни в коем случае нельзя, и начинаешь выдавливать из себя: «у нее были вьющиеся каштановые волосы, пышные губы, длинные ресницы…» Мама дорогая, уж лучше оставить просто «красива». Ты перечитываешь несколько последних страниц и, скривившись, безжалостно удаляешь их.

Не было во мне желания писать это. Я не условный «Кассл» и не получаю удовольствие от описания роковых брюнеток в красных платьях и брутальных альфа-самцов с мартини в одной руке и пистолетом – в другой.

Вот оно! Вот то, о чем я говорил. Какие «роковые брюнетки»?! Что еще за «мартини в одной руке, пистолет – в другой»? Это же и есть та самая низкопробная макулатура, которая ничего общего с хитами продаж не имеет.

«Отличай их, брат, отличай. Отличай, скотина ленивая, зевает он, писать ему скучно. Пиши, сволочь. И отличай!»

Слабое, как вскоре выяснилось, знание материала вкупе с абсолютным нежеланием вникать в него основательно и серьезно естественным образом привело к тому, что к концу первого месяца работы над бестселлером, после вычитки текста, мне пришлось удалить свыше половины написанного. Более того, изучая теоретическую сторону вопроса, я перестал улавливать связь между романами, ставшими мировыми хитами, и массовым читательским спросом. Будто какой-то генератор случайной раздачи славы пыхтел на полную мощность. И только этот генератор был, есть и будет тем «богом», которому стоит молиться, если хочешь урвать свой кусок пирога, но только молиться, ибо это все, что в твоих силах. Подстроиться под его алгоритм невозможно, он неисповедим в выборе любимца.

Однако не все было так безнадежно. Правила игры существовали; быть может, стали более размытыми, но они существовали. А ускользали они из виду опять же по причине того, что я не мог сосредоточиться на том, чем занимался. Потому что всем сердцем, всем своим естеством я не любил эту новую книгу. Это необходимо было исправлять.

И я решил привнести в нее что-то такое, какую-то пару деталей, которые позволили бы мне если не полюбить ее, то по крайней мере перестать засыпать во время работы над ней. Я решил ни единой строчкой не менять структуру основного сюжета, но кое-что изменил в мотивации главной героини. Она стала мне ближе, я почувствовал к ней легкий интерес, и писать стало веселее. Снова начали проступать очертания правил игры, просто потому, что во мне, пускай и слабым пламенем, но все же разгорелся интерес к работе.

Однако месяц моего отпуска подошел к концу. Деньги с продажи ноутбука тоже заканчивались, нужно было что-то делать. Но я чувствовал, отпусти я сейчас вожжи, ослабь напор, с которым я накинулся на работу, все пойдет прахом. Я слечу с волны. И вряд ли сумею прокатиться на ней вновь. Мне нужно было выиграть еще немного времени. Пару месяцев, не больше. Хотя бы закончить черновой вариант, а дальше – выдыхай: вносить правки можно и постепенно, по вечерам, после работы, например. Пара месяцев! Как их выкроить, не отвлекаясь от написания книги?

Как заядлый игрок, как опустившийся на дно жизни наркоман, я расхаживал по комнате из угла в угол, думая беспрестанно о том, где взять немного денег. И ничего не мог придумать, потому что каждый раз, когда мысли раздувались, начинали охватывать мое сознание, выдавливая из него все прочие мысли, сюжет книги начинал рассыпаться, я его терял.

Тогда я мгновенно обрывал рассуждения о поиске денег и хватался за ускользающую из рук нить истории, вытягивал ее осторожно на поверхность сознания, как рыбак – улов. Но, спасая сюжет, я уже не мог думать ни о чем другом. И так по кругу: сигарета – и я думаю о книге; еще одна – и ничего больше меня не заботит, кроме того, где разжиться деньгами. И давящая, невнятная, обволакивающая две эти мысли еще одна, третья, формулировать которую я боялся, ибо, придай я ей осознанную форму, не будет мне уже ни бестселлера, ни денег, ничего не будет. «Ты жалок и ничтожен. Ты не способен примириться с судьбой, поэтому скоро ты окажешься на обочине жизни, сопьёшься, как любой другой неудачник вроде тебя. Сколько угодно объяснений ты можешь искать, оправдывать свое бездействие мнимым действием, но взгляни трезво, взгляни объективно. Из вас двоих маленькая и хрупкая дочь степей тащит упряжку, не стеная и не плача, даже не замечая тех «ужасов», которые видятся тебе. Ты – герой сатирического романа. Васисуалий Лоханкин. А-а-а-а! Лоханкин! Герой русских писателей! Сколько еще подобных мелочей я упустил? Где еще допустил подобные ошибки?.. Мили, мили, не километры… Что еще? Да много чего, наверное. И в повседневной речи, и в постах, и везде. Всего не усмотришь, обязательно ляпнешь что-то…»

Иногда это бурлящий поток рваных размышлений на секунду прерывался. В такие моменты я мог взглянуть на себя со стороны. Похожий на умалишенного, не выпускающий изо рта сигарету, расхаживающий по комнате и беспрестанно что-то бормочущий под нос. Если бы кто-нибудь увидел меня таким, он бы наверняка принял меня за больного. Подобные откровения казались мне странными, Ведь больным я себя не считал. Да, пожалуй, и не был им в действительности. Впрочем, кто его знает. И если не был болен я, то, быть может, и те, кого мы видим возле метро и у мусорных баков, те, кто тихонько говорит ему одному только слышное и понятное, смеется, прикрывая