было слишком жарко и пыльно для того, чтобы заинтересоваться: почему и куда бежит молодая женщина?

Добежав до дома, где жил Лютый, Франя остановилась. Отдышавшись, толкнула дверь и вошла.

В комнате у Лютого — беспорядок и грязь.

Сам художник сидел на кровати голый до пояса. К кровати придвинут был стол. На столе — пять бутылок водки, стакан и мокрые соленые огурцы.

Лютый сказал мрачно и спокойно, нисколько не удивляясь:

— Это ты? Садись и пей. «„In vino Veritas!“ — кричат»…

Черный густой волос вился на груди художника и на руках — от локтя до кисти. У Олейникова тело — безволосое, белое.

Франя всплеснула руками:

— Ты пьян!

— Да, — отвечал Лютый, — я гол и пьян. Потому что дух материализовался и искусство погибло. Душа умерла, а тело хочет водки. Садись и пей.

— Слушай, Лютый, приди в себя хоть на секунду. Ведь ты же меня любишь.

Художник поправил упрямо:

— Я тебя любил. Но женщина разрушает искусство. Долой женщину! Женщина — враг всякой идеи, женитьба — смерть для художника. Долой женщину!

Франя воскликнула:

— Господи! Куда же мне пойти? — с таким отчаянием, что художник отрезвел немного.

— Франя… погоди… Это Франя… а я голый…

Франя махнула рукой:

— Мне все равно. Это пустяки.

Но художник, схватив полотенце, тщетно пытался найти в нем рукава, чтобы надеть.

Отбросил полотенце.

— Я уже трезвый. Я понимаю, что это полотенце, а не рубаха. Говори.

Черные усы голого по пояс Лютого были неожиданны и смешны.

Франя не глядела на художника.

— Меня Олейников оскорбил. Мне не к кому обратиться за помощью.

— Я его убью! — воскликнул художник. — У меня есть нож. Погоди, куда я его спрятал? Как сейчас помню — пришел и хотел зарезаться. Потом решил напиться, а нож — куда я дел нож?

— А ты хотел зарезаться?

— Да.

— Почему же ты не зарезался?

— Надеялся, что ты вернешься ко мне…

— А зачем тебе сейчас нож?

— Убить Олейникова.

— За что?

— За то, что он тебя оскорбил.

— А ты за меня готов убить человека?

— Хоть тысячу.

— А только что говорил: долой женщину.

— Это я потому, что боялся, что ты не вернешься ко мне.

— Так ты, значит, готов убить моего мужа из любви ко мне?

— Убью, — сказал художник и отрезвел совсем.

Побледнев, голый по пояс, Лютый подошел к Фране, взял ее за руки и, сжав крепко, притянул к себе.

— Я говорю серьезно: убью.

И действительно, шутка кончилась. Все стало очень всерьез: заскок.

Художник отпустил Франю, и рука его сама вспомнила: пошла в карман и вытащила оттуда нож.

— Брось! Брось сейчас же!

Франя вырвала у Лютого нож и кинула в угол.

— Я все это нарочно. Ничего не случилось. Одевайся — идем.

— Куда идем?

— Как куда? К нему! Господи, вдруг с ним что-нибудь случилось. Вдруг он покончил с собой, как… Да одевайся же, растяпа! Беги за лошадью!

Художник промолвил:

— Ты его любишь.

— Да брось об ерунде! Одевайся, и, если через четверть часа не будет лошади, возненавижу и на порог не пущу!

Художник вмиг оделся.

Перед тем как уйти, он подошел к Фране и глянул на нее в упор (от него сильно пахло водкой):

— По старой дружбе скажу тебе: стерва!

И побежал за лошадью.

VII

Лошадей дал Губрезерв.

Тачанка — широкая, с обитым черной кожей сиденьем. Лошади — вороные, сытые, и кучером — милиционер.

Франя похвалила Лютого:

— Ты иногда бываешь толковым.

Когда трубы рудника выросли из-за бугра, Франя попросила кучера остановить лошадей.

— Дальше мы пешком. Мне хочется пройтись.

Лютый угостил милиционера папиросой, и тачанка, повернув, покатила в город.

Франя опустилась на траву у дороги и дала художнику письмо брата.

— Прочти.

Она обняла руками колени и глядела снизу в лицо художника, пока тот читал.

Лютый стоял перед ней, расставив ноги, большой и широкий, в белом кителе и белых штанах. Кепку он сбил на затылок, и черные усы делали его лицо несерьезным и неумным.

Он бормотал, читая:

— Ай-ай… Я и не знал… И чего это люди?.. Ай-ай…

Он сложил письмо.

Франя спросила:

— Что ты обо всем этом думаешь?

— Что я думаю? То, что я — несчастный человек. Раз ты теперь думаешь не о брате, а…

— Я тебя прошу, — перебила Франя, — отрешись хоть на минуту от себя. Подумай о других.

— Хорошо. Отрешаюсь. Вот что: он будет жить во втором этаже, ты — в первом, а мне — что? В подвале, что ли, жить? Я из-за тебя отказался от заказа, и теперь…

— Ты все о себе.

— Если мне отрежут руки и ноги и я буду кричать — ты тоже скажешь: все о себе?

— Тебе ничего не отрезало. А заказ тебе останется. Помоги мне, и я тебе устрою.

— Лучше пропаду, чем приму заказ от твоего мужа. Я не прохвост.

— Идем.

— Нет, я возвращаюсь домой.

И художник повлекся за синим, из простого ситца, платьем.

Франя прошла прямо в контору.

В конторе Олейникова не было.

Технорук поцеловал у Франи руку.

— Ваш муж в шахте. Если вам нужно…

Франя улыбнулась как ни в чем не бывало:

— Это не мне. Вот художник — позвольте вас познакомить — приехал из города по поводу, знаете, о театре. Дайте записку: я провожу товарища Лютого к мужу. Кстати, погляжу шахты, я ведь ни разу еще не спускалась.

— Я вам дам провожатого.

И технорук повел их в большую комнату, туда, где на скамейке вдоль стены сидели молча шахтеры, бородатые и безбородые, молодые и старые, с руками, созданными для труда, и с глазами, строго озиравшими Лютого и Франю.

Технорук толкнул дверь, на которой было вывешено: «Бухгалтерия», и крикнул:

— Товарищ Белебей!

— Я.

И вышел молодой человек в солдатской гимнастерке и черных, в белую полоску, штанах, сунутых в высокие, тусклые от пыли сапоги. Лицо его, широкое в скулах, было чисто выбрито и волосы приглажены.

Узнав, в чем дело, он поклонился Фране.

— Готов к услугам.

И повел их из конторы. Он — впереди, художник и Франя — позади, отстав не несколько шагов.

Лютый усмехнулся:

— Я уже совсем потерял личность и превратился в простую мотивировку. Пожалуйста. Да. Это мне нужно видеть управляющего рудником, а жена управляющего рудником только провожает меня.

— Ах, перестань! Ты все об одном.

Фране было уже стыдно за то, что она пришла сюда не по делу.

Лютый уныло шел рядом с ней.

— Ты делаешь явные успехи. Ты уже не человек, а человечество: жалости в тебе нет никакой.

— Ах, мне тебя жалко