Ты знаешь, я много задумывалась над этим вопросом — и в жизни, и когда читала твои романы, которые мне, кстати, интересны и нравятся, и когда читала Ибсена «Пер Гюнт». Я, надо сказать, боялась всегда: а вдруг действительно все так, все несправедливо и решено в сером цвете. Но есть одно «но».

Только сейчас, буквально на днях, я поняла, как мне казалось раньше, совершенно непонятную и странную концепцию Пуговичника.

Это же и твоя идея — безликая масса, в состоянии которой находится человек после смерти, все это зависит от личности. Так вот, у Ибсена все-таки существует альтернатива, а у тебя — нет. Жить на том свете в страшном лесу для изгоев. Меня абсолютно не устраивает такая альтернатива.

— Зачем альтернатива?

— Даже в японских народных сказках она есть.

— Что ты имеешь в виду?

— Если надо, все можно изменить.

— Это в какой сказке?

Чтобы немного развеселить Анжелку, я решила рассказать сказку, которая в свое время меня поразила до глубины души. Эту сказкуя прочитала уже во взрослом возрасте. Не знаю, какое впечатление она производит на детей, что же касается меня, то она мне раскрыла глаза на японскую психологию, как мне кажется. Не помню, как она называется, но будь моя воля самой давать названия сказкам, я бы назвала бы ее «Альтернатива по-японски».

— Так вот, эта сказка про одного японского князя, который ехал в паланкине из одного города в другой со своей огромной свитой. Над князем недобро порхал мерзостный ястреб, у которого, по-моему, были с этим князем особые счеты. Ястреб взял и нагадил на паланкин князя, такая гадина! Пришлось срочно заменить паланкин. Ястреб не унимался: сразу же после смены паланкина загадил наряд князя, так как при смене паланкина раскрылось покрывало. Пришлось опять в быстром темпе сменить изгаженную одежду. Апофеоз этой дивной истории наступил, когда проклятущий ястреб насрал князю на голову (тому скучновато стало сидеть в паланкине, вот он и высунулся поглазеть на дорогу). Так вот, это случилось в третий раз. Казалось, что ситуация совершенно испорчена, но тут старший самурай принес запасную, чистую голову и нахлобучил на место засранной. А ты говоришь, зачем альтернатива?

Мураками засмеялся, Анжелка даже не улыбнулась. Она вышла из кухни, и мы с Мураками остались тет-а-тет.

— Послушай, Харуки, я бы, конечно, никогда к тебе не обратилась, если бы это касалось лично меня… ты не мог бы помочь Анжелке как-нибудь?

— Чем я могу ей помочь?

— Мне кажется, ей совсем плохо, она одна.

— Ей деньги нужны?

— Кому они не нужны, но я не об этом, ей нужен стимул, цель в жизни.

— Как же я могу ей в этом помочь?

— Ты являешься для нее неким идеалом, она все твои романы читает, ты ей как личность нравишься, мне кажется, она бы прислушалась к твоему совету.

— Что я должен ей посоветовать?

— Не знаю.

— Вот и я не знаю. Я приехал в Москву. Мы познакомились, очень интересно провели время. Но я не волшебник, я не гуру.

— Но она-то этого не знает.

— Я подумаю.

— Спасибо тебе.

— Совершенно не за что.

В это время Анжелка вернулась на кухню. Мураками, напротив, стал собираться: ска— зал Анжелке, что завтра зайдет, до свидания, все было хорошо и прочее и прочее, весь политес.

Мы остались вдвоем. Мне тоже надо было домой идти, к Митьке, вообще уже ребенком не занимаюсь и дома уже даже не ночую. Но у Анжелки был такой жалкий вид, что я решила еще немного посидеть, чтобы не оставлять ее одну со своими мыслями.

— Я так привязалась к нему за эти дни, прямо как к родному, — сказала Анжелка.

— Да брось ты, Анжел, ну какой он тебе родной, это совершенно посторонний человек, просто ты влюбилась в него, это пройдет.

— Он ничего не говорил про свою жену… я думала, он не женат… или разведен… мне казалось…

— Нам все время что-то кажется, Анжел.

— Ты хочешь сказать — это все?

— А как бы ты хотела, чтобы это кончилось?

— Честно говоря, я не думала об этом. Вообще. Мне просто было с ним интересно, как-то по-особенному. И очень приятно. Я чувствовала себя под защитой. Тут еще Витька со своими заходами, как представлю, у меня кровь стынет, не могу, сколько можно все это терпеть. Мне иногда хочется, чтобы он умер, конечно, ужасно, но терпеть больше нет мочи. Я так думаю — вот умер бы, я бы погоревала и успокоилась. Мне бы уехать отсюда куда-нибудь… да, что там говорить… Ты знаешь, мне кажется, если бы я жила одна, без Витьки, у меня бы все наладилось. Свобода бы у меня появилась, чувство покоя. Грех, конечно, так говорить, но мне кажется — это так. А то все время как под дамокловым мечом, все время в ожидании чего-то еще хуже и гаже, нервов не хватает, честное слово. Постоянно думаю: «Вот сейчас пациент ко мне придет на массаж и увидит Витьку в таком виде». Стыдно.

— Анжел, давай у Мураками денег попросим и Витьку в больницу на лечение положим.

— Я ни за что не буду просить.

— Я попрошу, мне нетрудно.

— Не надо.

— Гордая ты, Анжелка.

— Это, наверное, единственное, что у меня есть и чего отнять нельзя.

— Анжел, хочешь, пойдем ко мне, у меня посидим?

— У меня прием сегодня, через час, надо подготовиться, созвонимся завтра.

У Витьки в комнате что-то ухнуло, грохнуло.

— Начинается… господи, боже мой, как мне это все… — застонала Анжелка.

На этой грустной ноте мы расстались.

Я шла домой и думала, как бы нам устроить Витьку на лечение.

Да, да, и тогда все будет хорошо.

Дома никого не было. Митька, наверное, в школе задержался. Зато дома были борщ и картошка, и мой миленький маленький Кусти, и раскладушка Полюшка. Я насыпала Кусти шариков в миску. Села на кухне, закурила и думаю: вот ведь как все непросто получается. Анжелку очень сильно жалко.

Я представила, как она там сейчас с Витькой. Вот она говорила — перед пациентами стыдно, да черт с ними, с пациентами. Ее саму до жути жалко. Потом я начала думать о Мураками.

А чего мы ждали? Чуда? Но чудес не бывает, бывает только мистика. У него вся мистикав романы ушла, он даже на реальную мистику спокойно, не как мы, смотрит, тема закрыта. Мой папа в детстве мне рассказывал про какого-то поэта, который в Доме творчества писателей вышел к завтраку и громко произнес: «Написал десять стихотворений о любви, тему закрыл».

Анжелку жалко.

Я совсем не работаю, это плохо. Все так закрутилось, мне обязательно надо, мне холсты натягивать надо, мне рисовать надо. Образ Гюнтера пронесся перед глазами, как только я про холсты подумала, но эта мысль не была уже болезненной, следом за ней возник Полюшко.