дерзкими глазами непонятного возраста, и остался недоволен увиденным. «Вот наградил же Господь, да ничего поделать нельзя с этим, уже поздно и не надо менять, пусть будет как есть», – решил Гриша потерянно. Кафканы, отец и сын, покинули это богатое чистое место осторожными движениями тел двух опытных семитов, уставших от жизни. Они вышли навстречу могучему и почему-то не страшному ливню и истошному крику петушка, бродившего на другой стороне дороги. Все время он орал, невзирая на время и погоду, ему это нравилось, как видно.

В машине, сидя слева от сына за рулем, глядя в ветровое стекло в бешеных потоках дождя, Кафкан подумал, что обиды обидой, характер характером, бешенство бешенством, но Поляков этот все равно предал своих, кем бы они ни были, какой бы власть, их создавшая, злодейской не была. Оправдаться тут нечем. Наверное, этот Поляков и не оправдывался на допросах, просто никто и не знает этого, и не узнает теперь никогда. Но лучше мне не судить, это занятие не мое и не для меня, ну его к чертовой матери. Я не судья и никогда им не был и не буду. Есть судьи на этом свете, и судьи эти живут в Иерусалиме, как говорил незабвенный Менахем Вольфович. Это все знают, даже Олег Анатольевич. Мысли Гриши были судорожны, они перескакивали с темы на тему, потому что интересы Г.С. Кафкана были разнообразны. И он был не собран. Стихов он не писал никогда, ему не хватало собранности, организации и поэтического дарования. Он это знал за собой.

По грунтовой дороге доехали до мостика через бурлящую пенистую реку, которая еще два часа назад была скромным ручьем, и доехали до въезда в оздоровительный центр, с сидящими на коврах по-турецки послушниками, которые быстро съедали веганский обед, необычайно вкусный. Все брали себе по многу раз добавки и наслаждались разносолами, которые готовила чернокожая веселая женщина, откликавшаяся на имя Найс. Раздатчицы все время подвозили на тележках из кухни дополнительные порции салатов, супов, макарон и овощей на пару. Никогда ничего не оставалось после завершения каждой трапезы, подъедали все начисто, не стесняясь аппетита, который у всех был просто неутолимый, зверский. Это все после занятий йогой, медитацией и другими подобными вещами. Молодежь, нет? Хотя попадались и бодрые старички.

Только один Гриша ничем не занимался, читал две нескончаемые прекрасные книги одновременно, лениво плавал по диагонали до завтрака в холодной с ночи короткой воде квадратного бассейна, часто под секущим теплым дождем, и складывал новости из интернета в только ему понятный пасьянс, прогноз на свое туманное и совершенно непонятное будущее.

После встречи и разговора с Олегом Анатольевичем, чью фамилию он так и не узнал, да и не хотел узнавать, а тот знал про него все, Гриша пришел в номер, куда был осторожно сопровожден с автостоянки сынком, повалился на кровать и тут же заснул. Через час примерно он проснулся со страшным истерическим криком и уселся в постели с выпученными от страха глазами. Он не понимал, где он и что с ним и где та некрашеная каменная стена со следами ударов. Ему вдруг неожиданно(?) приснилось, что он лежит на голой пружинной кровати в полутьме и сердце его ждет чего-то непоправимого. В дверях большой комнаты стоял крупный мужчина в глухом клеенчатом фартуке и мотоциклетных кожаных крагах по локоть. «Ну, что, Кафкан, ты готов, нерусский человек, принять смерть?» – спросил он громко и ничего не стесняясь. «Кто вы такой? Что вам от меня надо?» – ужаснулся Гриша Кафкан. Он оперся о холодную каменную стену с многими следами от непонятных ударов по ней. Стена царапала его спину даже через рубаху. «Сейчас все узнаешь, гражданин хороший. Потому что нельзя родину предавать, ты должен умереть», – сказал человек, сделал большой шаг и протянул руку, в которой Кафкан разглядел пистолет, даже не пистолет, а его пугающий хищный контур. С его плеч и рук посыпались судорожно визжащие бородатые и косматые существа, по виду чертенята, похожие на летучих мышей с запущенными лицами одиноких людей.

«Это ошибка, вы что?!» – Кафкан дрожал, он ничего не понимал. «Это не ошибка, это твоя смерть», – глаза человека дьявольски сверкнули и пистолет выплюнул с громким звуком желтый огонь с голубыми искрами. Гриша немедленно проснулся. Он сел на кровати, свесив ногу, растрепанная голова его бешено кружилась, хотелось пить. Майя проснулась тоже и смотрела на него во все свои зеленые глаза. Он взял открытую бутылку воды с тумбочки возле кровати и жадно выпил из нее три четверти содержимого. «Что это было? Что со мной?» – спрашивал он себя. «Это все плата за то, что ты слушал рассказы Олега Анатольевича, ты наивный человек без принципов и «границ священных участков»», – сказал он себе вслух внятно. «Как он еще говорил, этот молодцеватый питерский бизнесмен средней руки: «Запомните, Григорий Соломонович, я за вас и за вашу идею, всегда был и всегда буду»… Б-же мой, что за идея у меня? Где мой ум и мое провидение, где?». Иногда Кафкан переоценивал себя и дорого, и обреченно за это платил.

Майя принесла мокрое полотенце и отерла им его лицо и шею. «Я тебе дам снотворное, хорошо?» – спросила она. Гриша мотнул головой, что не надо, обойдусь так. На полу возле кровати что-то шевелилось и пищало. Преодолевая яростную боль в висках, Гриша нащупал мобильный телефон и включил фонарь. В углу у плинтуса попрыгивали и тонко визжали его старые дружки-бородачи, переместившиеся с рукавов и головы Кафкана на пол. Гриша вздохнул, нагнулся с зелеными огнями в глазах, и при помощи ванного полотенца собрал их, горячих, нервных, громких в кучу и осторожно вытряхнул на улице возле кустов под возмущенные визги и вскрики. «Хватит, погуляли и хватит, надоели мне, пообщайтесь с лягушатами, без обид», – и вернулся обратно не оглядываясь, забросив полотенце себе на плечо, не побрезговав после косматых бородачей.

Через десять минут он опять вышел на улицу, испуганным шагом перешел узкую асфальтированную дорожку, стараясь не наступить на весело подпрыгивающих лягушат и их бородатых орущих дружков, продрался сквозь густые кусты, утопая по щиколотку в вязком газоне – и не жмуря глаз прыгнул в бассейн с горящими желтыми лампами в стенах. Никого не было кроме него в воде, из гулкого зала за рядом деревьев, в котором занимались йогой, слышался глухой шум. Было четыре часа утра.

Кафкан поплавал в одиночестве неумелым брассом, приобретенным им в мелкой воде Финского залива, окуная лицо в воду. Здесь же пошел дождь, набирая силу