Как только мадемуазель Милькеева отошла от Кати, к ней подскочила взрослая девушка, еще в лазарете рассказывавшая ей о придирчивости Марины Федоровны.

— Что? Правду я вам говорила? Она все пронюхает и отделает, ничем не стесняясь. Вы для сестры, для маленькой, старались, а она… Собака!

— Да ведь она ничего. Она только правду сказала. Она не бранила, — Катя с удивлением посмотрела в глаза говорившей.

— Правду? Она вам покажет правду. Теперь она спать не будет до тех пор, пока не поймает, как вы все-таки вяжете для сестры! И тогда задаст вам правду!..

«Да… — думала Катя, — но как научить Варю, чтобы она успела связать к августу три пары… Это немыслимо…» И вечером, придя в дортуар, она пошла в комнату мадемуазель Милькеевой и прямо объяснила ей свое затруднение.

Марина Федоровна выслушала девочку и согласилась с ее доводами.

— Во всяком случае, — сказала она, — заставляй сестру вязать непременно каждый день, сколько будет возможно, и чтобы она не надеялась на тебя. Теперь не помогай ей, а потом, если увидишь, что она не может успеть, а с нее действительно спросят все три пары, чего я не думаю, впрочем, тогда… Ну тогда делать нечего, свяжешь за нее, и тебе помогут… Хотя и это не дело, но вина будет не твоя. Во всяком случае прими, душа моя, мой совет: никогда не работай за сестру, если ты хочешь для нее пользы. Пусть лучше она выговор или дурной бал получит. Это не беда, зато научится. К сожалению, здесь многие не хотят понять этого и вредят младшим сестрам, за которых, будто бы по любви, делают задачки, переводы, пишут сочинения.

Возвращаясь к своей постели, Катя думала: «И отчего это они находят, что она несправедлива и придирчива?… И за что не любят ее?…»

Дня через три после разговора с Катей Марина Федоровна позвала ее к себе в комнату.

— Вот тебе, душа моя, мой первый подарок, — сказала она, подавая ей толстую переплетенную тетрадь. — Записывай в нее все, что особенно поразит тебя, все, что будет смущать, тревожить, радовать. Все свои мысли и чувства. Читать эту тетрадь должна только ты одна, и потому записывай в нее все без утайки. Она будет твоей совестью, так сказать, проверкой. Она научит тебя обдумывать поступки, а через много лет напомнит тебе то, о чем ты забыла бы очень скоро…

Так шли дни за днями, и наступило самое веселое время: экзамены, выпуск и, наконец, каникулы, о которых воспитанницы мечтали всю зиму. Очутившись после почти девятимесячного затворничества на сравнительной свободе и с утра до вечера резвясь в саду, воспитанницы ожили, посвежели. И сад оживился. Шум, говор и смех огласили все его аллеи. Сотни детей без умолку суетились и двигались. Одни сажали на грядках цветы, другие качались на качелях, играли в мячи, воланы и серсо [80]. Некоторые, став в линию на широкой аллее, наперегонки прыгали через веревочки или устраивали шумные игры вроде разбойников, коршунов и прочего с неизбежным беганьем и взвизгиванием. Четвертые, наконец, степенно расхаживали парами и тройками, глубокомысленно поверяя друг другу свои задушевные тайны, надежды и мечты.

Везде царили жизнь и радость. Только часа на три в день детей усаживали за работу. Тогда они по классам размещались на разных аллеях вокруг длинных столов. Классные дамы или пепиньерки, или те и другие вместе раздавали и потом отбирали работу, скроенное белье, иголки и нитки. Но и в эти часы движение прекращалось не полностью, и во всем саду с утра до вечера раздавался неумолкающий гул веселых молодых голосов.

Варя, живая, веселая, хорошенькая хохотунья, скоро сделалась общей любимицей воспитанниц. Старшие баловали ее, кормили гостинцами, дарили картинки, писали и рисовали ей на память в альбом — необходимую принадлежность каждой воспитанницы и контрибуцию, которую в то время каждая из них непременно в первое же воскресенье брала со своих родителей. Варин альбом — прекрасный, в сто разноцветных листов, подарок Андрея Петровича Талызина в праздник Светлого Христова Воскресения — был уже почти полон и считался в классе диковинкой. Даже учитель рисования, что считалось необыкновенным случаем, нарисовал ей три детские фигурки по пояс. Одна хорошенькая, темноволосая, с массой коротких, вьющихся кольцами волос, откинувшись назад смеялась во весь рот, показывая прекрасные ровные зубы. Другая, такая же, нагнувшись над тетрадкой, глубокомысленно выводила что-то карандашом; лицо ее было серьезно, брови насуплены, и из полуоткрытых губ торчал кончик языка. Третья — печальная, с вытянутым лицом, исподлобья глядящими глазами и стиснутыми губами. Все три фигурки эти вышли, по уверению всех, замечательно похожи на Варю. Младшие воспитанницы наперебой звали ее с собой играть. Лучшей выдумщицы шумных игр, лучшей прыгуньи и более смелой, бесстрашной, ловкой во всех играх девочки не было в классе, и несмотря на то, что она была самой маленькой, ей всегда предоставлялся и выбор роли, и место предводителя.

Варя забыла о своих недавних горестях и наказаниях, тем более что столкновений с пепиньеркой почти не было, так как в рабочие часы она — что всегда позволялось младшим, имевшим сестер на хорошем счету у начальства в старших классах, — работала в классе сестры, сидя рядом с ней и под ее руководством.

Лето стояло чудесное, теплое. Дожди перепадали изредка и, как на заказ, короткие, только освежавшие воздух и не мешавшие гулять. Зато и пролетело оно как сон.

С первого августа началось поступление новеньких, разговоры, суды и пересуды о них — новый предлог к оживлению! Шестого числа выбеленные, вычищенные, приведенные в строгий порядок классные комнаты, опустевшие на полтора месяца, наполнились опять шумным молодым людом, с гордостью и радостным волнением занимавшим новые места в новых классах. Девочки с любопытством оглядывали конторки, за которыми теперь приходилось весь год сидеть, и старались отыскать в этих конторках какие-нибудь заметки, оставленные прошлогодними их владелицами.

Накануне, перед началом классов (классы начинались 7 августа), Катя попросила мадам Якунину отпустить к ней сестру на весь вечер, и Варя, с радостью проводившая время у старших, шаля и резвясь, перебегала от одной скамейки к другой, вешалась на шею наиболее ласковым девочкам и мешала им заниматься.

— Отстань! — послышался чей-то довольно громкий голос, но Варя, звонко и весело смеясь, продолжала обнимать и тормошить потерявшую терпение воспитанницу.

— Катя, да усмири ты ее! — сказала раскрасневшаяся девочка с растрепанными волосами, подводя к Кате сестру, которой она прикрутила назад руки. — Посмотри, что она со мной сделала! — девочка старалась говорить серьезно и строго смотреть на расшалившуюся Варю.

— Полно Варя! Полно, посиди смирно. Мне еще надо с тобой поговорить, — начала серьезно Катя, но Варя, высвободив одну руку, обхватила шею сестры и стала ее целовать.

— Говорят тебе — перестань! Не к добру расшалилась! — продолжала Катя, насупив брови. — Сядь тут. Ты знаешь, завтра классы, ты сидишь первой, тебе, весьма вероятно, читать молитву, а ты «Премудрости Наставниче» не повторила, опять спутаешь.