— Пошла да и пропала! — говорила с досадой одна из девочек, в нетерпении переходя с места на место. — Солнце сядет, тогда жди завтрашнего дня, а что завтра будет — неизвестно… И погода может испортиться, и заболеть можно.

— Идет, идет! — крикнула другая девочка, прыгая на одном месте и махая руками.

Отворилась дверь. Вошла горничная, да не та.

— Ну-у! — произнесла разочарованная прыгунья и, скорчив плаксивую мину, остановилась.

Прошла еще добрая четверть часа, показавшаяся всем целой вечностью. Наконец отворилась дверь и посланная вернулась с теплыми байковыми салопами, вязаными шапочками и теплыми ботинками.

— Наконец-то! Слава Богу! А мы уж думали, что ты в Москву ушла! — подбежала к горничной девочка, больше всех волновавшаяся.

— Вам, барышня, нет салопа, — сказала горничная, сбрасывая свою ношу на стол. — Ваша дама сегодня свободна и куда-то уехала, а ключ, говорят, у нее в комнате. Я ждала-ждала, его везде искали, нигде нет, так я и ушла.

— Что же мне теперь делать? — произнесла упавшим голосом девочка. — Вот ведь всегда так. Ни с кем этого не бывает, только со мной! — проговорила она со слезами в голосе и, завидев мадам Фрон, бросилась ей навстречу и стала объяснять ей свое горе.

— Ай-яй-яй! Какие непорядки! — сказала мадам Фрон, качая головой. — Ну что же делать? Пойдете завтра. Жаль, жаль! — повторила она и, отойдя от огорченной девочки, стала торопить прочих.

Девочка отошла к окну и долго стояла, не оборачиваясь. Она оставалась в том же положении еще минут десять после того, как ее счастливые подруги ушли, потом подошла к своей постели и легла. Часа через полтора, когда дети уже вернулись с прогулки, дортуарная девушка принесла салоп и объяснила, что пепиньерка совсем и забыла, что ключ у нее в кармане.

Когда вечером, по обыкновению последних дней, все собрались вместе пить чай, — что допускалось, если в лазарете было мало больных и все были на ногах, — и зашла речь о ключе и пепиньерке, по милости которой Лунина осталась без гуляния, Лунина только сказала:

— Да случись это у Милькеевой, она бы ей такую встрепку задала!

— И поделом, право! Но у нас ведь никогда ничего подобного и быть не может! — сказала с уверенностью одна из воспитанниц третьего класса. — Мадемуазель Милькеева всегда обо всем позаботится сама.

— Еще бы, но ведь наша — ангел. Она — ничего, только покачает головой и скажет Буниной: «Как можно, ma chère [79], быть такой рассеянной?» А Буниной что?

— Оттого-то у вас и порядки такие?

— Порядки? — сказала вдруг обиженным тоном Лунина. — Ну уж извини, мы своих порядков на ваши, конечно, не променяем.

— Напрасно! Лучше было бы для вас самих, если бы променяли…

— Сохрани нас Господь! — и девочка принялась отмахиваться руками, делая вид, что боится даже этой мысли.

«Как это они так по-разному понимают одно и то же?» — думала Катя, но на этот раз не решилась спорить, так как в разговор вмешались и другие воспитанницы, лучше ее знавшие дам, и спор готов был перейти в ссору…

Недели через две Катю выпустили из лазарета в класс, где она была принята с распростертыми объятиями. Некоторые из воспитанниц, побывав в лазарете, познакомились с ней и подружились. Другие по их рассказам составили о ней мнение, и Катя ни одной минуты не испытывала того стеснения, которое обычно чувствуют дети в новом месте, при новой, неизвестной им обстановке. Училась Катя отлично, была исполнительной, заботливой, аккуратной, всегда веселой и необыкновенно чуткой. Скоро она стала душой класса. Представление о долге и чести было развито в ней не по годам. Дети полюбили ее, а мадемуазель Милькеева, хорошо понимавшая детей, тотчас же оценила девочку по достоинству.

Старички Талызины часто навещали детей и баловали их по мере возможности. Анна Францевна, по-прежнему безучастная ко всему живому, оставалась на их попечении.

Положение Вари в классе улучшилось в том отношении, что у нее явилась поддержка в лице сестры, которая выпросила позволение быть с ней на рекреации, не оставляла ее, спрашивала у нее уроки, объясняла их ей, успокаивала, когда Варя жаловалась на несправедливое наказание, и убеждала вести себя так, чтобы до мамы не дошли как-нибудь плохие вести.

Катя в первые же дни убедилась в том, что мадемуазель Милькеева действительно успевает все видеть и, как говорили о ней, во все вмешаться.

— Что у тебя там в мешке? — спросила ее как-то раз Марина Федоровна, когда она на рекреации, гуляя, вязала чулок, что делали почти все воспитанницы, обязанные связать чулки своими руками, ведь другого времени для этой работы не полагалось.

— Моя работа и Варин чулок, — ответила Катя просто.

— Варин? Покажи!..

Катя достала свой начатый чулок с большим клубком ниток и другой такой же.

Мадемуазель Милькеева взяла работу, посмотрела на вязанье и спросила:

— Неужели это твоя маленькая сестра вязала?

— Нет, это я ей вяжу. Она не умеет.

— Как же, друг мой? Для чего ты это делаешь?

— Она не умеет, а Александре Семеновне я бы не хотела отдавать. Неловко, хотя она и велела Варе спросить мерку, чтобы заказать их кому-то.

— Напрасно, мой друг, — сказала Марина Федоровна, покачав головой. — Напрасно! Ты свою сестру любишь, кажется, а оказываешь ей такую плохую услугу.

Катя покраснела и еще раз повторила, что Варя не умеет сама вязать.

— Так ты учи ее вязать. Это дело немудрое. Первый чулок выйдет плохо, второй лучше, потом пойдет хорошо… А за нее исполнять работу не дело. Так старшая сестра не должна поступать. Ведь это значит обманывать, мой друг.

— О, нет, — заговорила Катя с живостью. — Я не стала бы ее учить обманывать. Но у них все так делают. Им дают нитки, и они должны только вовремя сдать чулки. А учить ее когда же? — закончила она нерешительно.

— Когда? Да в то время, что ты за нее вяжешь, — ответила мадемуазель Милькеева.

— Тогда она не успеет связать три пары к августу.

— Она свяжет, сколько сможет. Все же это будет лучше!

— Но она должна подать все три. Они говорят, что у них это всегда так делается.

— Кто бы так ни делал, ты, как девочка разумная, должна понимать, что этого делать не следует. Ты не всегда будешь в состоянии работать за сестру. А если она не научится сама работать, кто за нее сделает все необходимое? А если некому будет сделать? Как ты думаешь, поблагодарит она тебя тогда за твою услугу?

Катя молчала, опустив голову.

— То-то, друг мой, — мадемуазель Милькеева ласково потрепала ее по плечу. — А ты потрудись, поучи ее, добейся терпением, чтобы она сама сумела и связать, и сшить, благо всему здесь учат. Понадобится это ей в жизни — спасибо тебе скажет. Не понадобится ей самой, так она, может быть, научит кого-нибудь, кому это будет необходимо. А не случится и этого, знание не бремя, тяжести не прибавит, — закончила она, приветливо посмотрев на смущенную девочку.