Зато четко запоминается сожаление, похожее на извинение:

– Не мое решение. Я бы предпочел работать с тобой.

Шеф поднимает голову и сразу ее опускает, споткнувшись о непонимающее доверие Кристы.

На ее лице – надежда… Ты мужчина, ты меня защитишь… Опаляет…

И хотя тут не делают поблажек слабому полу, тут одни только сослуживцы, ему явно не по себе.

Но дело есть дело:

– Получишь трехмесячную зарплату, подпиши вот…

Благодарная за то, что шеф избавил ее от унизительной необходимости задавать вопросы «за что?», «кто вместо меня?..», заранее на них ответил, Криста в сомнамбулическом оцепенении, с прижатыми локтями («Надо скрыть, спрятать пятна под мышками!» – повторяет про себя) дотягивается до бумаги пальцами, не читая, пишет внизу, где галочка, имя и фамилию четким почерком, так и оставшимся детским. Законсервировался почерк, ведь еще на первом курсе перешла на компьютер.

Кончик языка высовывается, как будто старательность может быть вознаграждена и приговор отменен.

Нет… Нет чуда.

Шеф быстро обменивает письменное согласие Кристы на незаполненный обходной листок и встает. Он свое дело сделал.

Надо выйти из кабинета.

Вышла.

Взгляд напарывается на родные стены… на бывшие родными стены… на потолок с мигающей лампой дневного света, на пальму в кадке, живущую, несмотря на окурки, которые каждый день втыкают в ее землю… Ей тоже, наверное, больно…

Это все отняли?!

Как женщине, лишившейся ребенка, тяжело видеть чужих детей, так и Кристе…

Воздуху не хватает. Она судорожно вдыхает дым, пыль, запах чужих духов, чужих теперь мужчин и женщин… Запомнить, удержать в себе хотя бы это…

Если в вагоне метро вдруг кажется, что все на тебя смотрят, утыкаешься в книгу. А что сейчас почитать?

В руке – бегунок, первым пунктом – отдел кадров.

Криста быстро-быстро перебирает ногами лестничные ступеньки, от стыда пряча взгляд.

Стыдно, что уволили.

Стыдно своей совсем недавней самонадеянности…

За все стыдно, стыдно, стыдно!

Дверь закрыта, на дерганье не поддается. Крепко заперто. Нет кадровика.

На другие пункты у Кристы нет сил.

Мимо проходит выпускающая. Мазнула презрительным взглядом. Кажется? Но точно не поздоровалась.

Она уже знает…

Все здесь знают…

Тут не получается хотя бы купировать приступ самого черного отчаяния. Тут утонешь…

Опустив голову, скукожившись, Криста бежит на улицу.

Вскакивает не зная в какой троллейбус.

Скорчилась на одиночном сиденье и сухими глазами смотрит в окно. Магнитофонный голос обновляет остановки.

А на дороге, в городе, в мире все по-прежнему…

Не меняется ничего, когда прихлопнули какую-нибудь бабочку.

В Нью-Йорке Ева уже сделала все из намеченного. Как-никак, тут поживее, чем в Европе. Тут будоражит, подстегивает… Главу диссертации написала, с деньгами поработала. Пришлось сконцентрироваться: новое цунами предчувствовала. Не знала, конечно, в каком месте теперь хлынет, но на всякий случай разукрупнила вложения. Кое-что перенесла на азиатские рынки. По возвращении надо будет возобновить уроки китайского. Вместе с иероглифами в тебя как будто входит энергия. Не случайно же два года назад что-то подтолкнуло – с нуля начала учить китайскую грамоту…

И в то самое утро, когда они с Павлушей намылились в Майами – надо же поднакопить тепла перед возвращением в пасмурную, холодную Москву – бац! Банковский обвал. Рушится рынок акций вместе с немалой частью Евиного основнячка.

Стандартные, но ни в коем случае не суматошные действия занимают целую неделю. Мозг работает только на настоящее. Ни шага назад. Нельзя проматывать умственную энергию на сожаления типа «если бы раньше сделать то и то…». Да и вообще – эмоции забудь! Не пускай мысль шляться в ту сторону, где это самое болото «чуйств», поводок на нее надень. В конце концов, речь идет лишь о цифрах. Ну, стало на ноль меньше…

Пока даже стиль жизни можно не менять. На год вперед оплатила учебу детей: к дочери в Гарвард сама слетала, а к сыну в Берн направила Пола. Всякий раз приходится неприятно напрягаться, чтобы вступить с бывшим мужем даже в электронный контакт. Но надо. Сумела сохранить связь, чтобы не лишить Вовку отца.

Ради непрерывности контакта пообсуждала кризис. И правда любопытно: вдруг он что-то понимает в творящемся. Какое! «Это у них кризис, нас он не коснется!» Пока гром не грянет – русский мужик не перекрестится… Типичная реакция не только недалекого Пола, но и тех, кто у власти. Опасно.

Никто не понимает, что происходит, почему так случилось, надолго ли, что делать…

И со здешними зубрами переговорила: глухо. Что-то не похоже на рядовой системный кризис, которые происходят время от времени. Вниз-вверх – обычная динамика, поступательное движение экономической спирали.

Но на вопрос «почему?» все же есть убедительная версия. Два виновника. Первый – глава чикагской школы экономики Милтон Фридман. Сочинитель концепции свободной, нерегулируемой рыночной экономики. Насаждали ее жестко, не считаясь с гуманитарными мерехлюндиями.

Второй демон – психолог Дональд Евен Кэмерон, профессор из Института имени Аллана при Университете Макгилла. Этот еще в 1950-х годах удумал такое учение, что электрошок, разрушающий самотождественность личности, способен очистить психику пациента от ущербности, отбрасывая его в младенческое состояние. Вроде дарует вторую попытку…

Что имеем теперь в результате их идей? Свободный рынок, насаждаемый шоковыми методами.

У американской цивилизации исторические корни все-таки покороче европейских. Там уже было барокко, Просвещение, когда Новый Свет начинал с «чистого листа». Молодая социокультура, состязаясь со Старым Светом, пошла всем навязывать свои образ и подобие: мол, созидаем из ничего, из хаоса. Тоже ведь: кто был ничем…

А если это коллапс? Если прежнее навсегда рухнет?

Похоже на катастрофу без перспективы на спасение, потоп без праведника Ноя.

Кто-то спасется…

Бабка-дворянка надеялась пережить октябрьский кризис. Была уверена, что пролетарский бардак долго не продержится. А она-то выстоит и семью спасет. Припрятала бриллианты. Но… В начале голодухи велела верной прислуге снести пару серег в скупку. Выследили и обчистили. Все украли. Тогда бабуля вывезла семью на подмосковную землю. Питались тем, что вырастили. Бабуля дожила до восемьдесят девятого, ушла в конце депутатской говорильни. Успела обучить внучку искусству жить и не пенять на политику. Так и умерла, не поверив переменам.