Поскольку я пишу откровенно, или пытаюсь писать откровенно, или делаю вид, что пишу откровенно (решайте сами, что из этих посылок правда, а что ложь), – поскольку я сильно разоткровенничался, я должен сразу заметить, что Кирилл отчасти сам виноват в том, что вскоре произошло. Я имею в виду соблазнение Полины. Приди мне мысль о соблазнении кого-нибудь год назад, я бы в ответ рассмеялся, и сказал, что это полная чушь. Находясь в андеграунде, никого не соблазняют, и даже не мечтают об этом, ибо прекрасно знают свое место, и бредут, спотыкаясь, ища впотьмах какого-нибудь человека. Но все дело в том, что я каким-то чудесным образом выбрался из своего андеграунда, все дело в том, что мне удалось выбраться на поверхность, и временно стать таким же, как все, найдя Кирилла, который стал моим другом. И я, ничтоже сумняшеся, обрадовавшись, что стал нормальным, вообразив, что я стал таким же, как все, то есть способным на обман, подлость, двуличие, измену, и прочее, в том числе и на соблазнение жены ближнего своего, решил вдруг, что мне тоже позволено все. Что раз позволено другим, то позволено и мне. Там, внизу, мне этого позволено не было, а здесь, наверху, мне стало позволено все. Не имея друзей, и живя в одиночестве, я не мог соблазнить никого, а найдя друга, и выйдя из своего одиночества, я стал способным соблазнить женщину, которая мне была, в общем-то, совсем не нужна. Это вовсе не был мой идеал женщины, если вообще можно говорить об идеале женщины для того, кто живет в андеграунде. Это, как я уже говорил, была простая деревенская девушка, довольно бойкая, хохотушка и проказница, заводила среди своей деревенской компании, таких же, как она, бойких парней и девчат, которая у себя в области закончила подготовительные курсы, и смогла вследствие этого поступить в институт. Она не блистала никакими талантами, училась довольно средне, не хуже, и не лучше других, работала посудомойкой в буфете, и вовсе не была похожа на записных московских красавиц, которых было немало среди девиц моего курса. Она не строила в жизни совсем никаких иллюзий, и жила с Кириллом потому, что так делали все, особенно на старших курсах, что так делали девушки у нее в деревне, что так вообще принято было делать между людьми, которые обычно всегда с кем-то живут, или идеализируя это сожительство, и называя его безумной любовью, или относясь к нему спокойно и прозаически, как к чему-то необходимому и естественному. Она, кстати, совершенно ничего не понимала из наших с Кириллом ученых бесед, на которые во многом смотрела, как на блажь, надеясь, что мы со временем избавимся от нее, и займемся чем-то полезным, спустившись с небес на землю.

Вообразив в уме, что мне необходимо соблазнить Полину, я сразу же стал подводить под это философскую базу, ибо без философской базы не мог уже и шагу ступить, видя в самых простых вещах неимоверную сложность. Я сразу же стал обвинять Кирилла в том, что он дружбой своей вытащил меня из моего андеграунда, сделав нормальным, чего я вовсе и не хотел, и должен поэтому нести ответственность за содеянное. Разумеется, я обвинял его про себя, в лицо ему я не говорил ничего, продолжая вести с ним наши беседы, и называя его своим лучшим другом. Но в душе одновременно с этим я уже начинал его ненавидеть, ненавидеть все более и более сильно, обвиняя во всех смертных грехах и во всех собственных бедах, и постепенно приходя к мысли, что он должен за это ответить. Что я должен за это ему отомстить, и что месть моя вполне законна, и даже священна, как священна война, ведущаяся против врага. Так совершенно естественно и незаметно Кирилл из лучшего друга превратился в моего худшего врага, которому необходимо мстить за все свои бедствия и несчастья. А я именно его теперь считал виновным во всех своих бедствиях и несчастьях, и готовил в тишине свою месть, которая могла бы его сокрушить.

Теперь-то я понимаю, что месть моя была глупой и пошлой шуткой возомнившего о себе Бог знает что человека, совершенно незнакомого с жизнью, и имеющего по части соблазнения весьма приблизительный опыт. Что об искусстве соблазнения я знал скорее из книг, чем из жизни, ибо в жизни мои связи с женщинами всегда были связаны с некими надрывами и нелепыми ситуациями. Что женщины меня не любили, в лучшем случае всего лишь жалели, а в большинстве случаев или презирали, или смеялись надо мной. Что неизвестно, кто кого соблазнил: я Полину, или она меня, и что скорее всего именно она соблазнила меня, вполне трезво и прагматично оценив мои взгляды, направленные на нее, мои вздохи и двусмысленные разговоры. Одним словом, дело в итоге было сделано, соблазнение произошло, хотя и неизвестно, кого именно, и передо мной встал вполне естественный вопрос: а что же со всем этим теперь делать?

Еще раз я столкнулся с тем, как же легко и вольно жить в андеграунде, и как же сложно, а подчас и невыносимо жить в мире людей. Невыносимо настолько, что впору наложить на себя руки. Вот вам, кстати, еще один философский закон андеграунда: сомоубийства происходят лишь в мире людей и страстей, а в андеграунде самоубийство не может произойти в принципе. Если хочешь спастись от самоубийства, беги в собственный андеграунд, который подчас не виден для остальных, ибо ты можешь по-прежнему жить, и ходить по улицам в толпе праздных людей, но который тебя убережет от самоубийства. Самоубийство, отсюда, – это форма социального протеста, это борьба людских страстей, столкновение человеческих страстей в душе запутавшегося среди людей человека, который иным путем не может покинуть этот опостылевший ему мир. Я, с детства мечтавший о самоубийстве, был в итоге спасен от него погружением в андеграунд. Я потому и не покончил с собой в подвале общежития вместе с Вениамином, что в принципе не мог этого сделать. Не мог покончить с собой и Кирилл, когда узнал об измене Полины, хотя и отнесся к этой измене очень болезненно. Еще более болезненно отнесся он к моим обвинениям, ибо мне теперь, чтобы оправдать собственный поступок, необходимо было обвинять его во всех смертных грехах, начиная с греха Евы, сорвавшей в райском саду запретный плод, греха Каина, убившего Авеля, а заодно уж и всех остальных грехов этого мира. Я засыпал его со всех сторон обвинениями, я утверждал, что он двуличный, подлый, и мне вовсе не друг, что он втерся в доверие ко мне, и, как змея, проник в мою незащищенную душу. Что он похитил мою незащищенную и вечную душу, узнав все самое сокровенное, надежно хранившееся в ней, и что отныне у нас с ним не может быть ничего общего. Что он отныне не друг мне, а самый настоящий враг, и что знакомство с ним было самой страшной ошибкой в моей жизни. Не знаю, где я так научился обвинять человека. Возможно, в прошлой жизни, если реинкарнация все же существует, я был прокурором, и обвинял преступников с высокой трибуны, призывая судей воздать им должное, и вынести самый суровый из всех имеющихся приговоров. Более того, я ощущал невыразимое наслаждение, обвиняя Кирилла в том, что он специально стал моим другом для того, чтобы похитить мою бессмертную душу, и лишить меня того душевного покоя, в котором пребывал я долгие годы. Одним словом, я постарался на совесть, произнося свои прокурорские речи, и результатом их стало то, что у Кирилла обострилась давняя душевная болезнь (так сказали врачи, лечившие теперь его), и он попал в лечебницу для душевнобольных.

Собственно говоря, о его обострившейся душевной болезни сказала мне Полина, ходившая к нему в лечебницу, и носившая туда передачи. Связь со мной совершенно не произвела на нее никакого действия, это по-прежнему была беленькая и полненькая деревенская девушка, разбитная, энергичная, и без особых комплексов и претензий. Она продолжала работать в буфете, и носила Кириллу в лечебницу все те же пирожные, котлеты и бутерброды, которые недавно еще носила нам, занятым своими философскими спорами. Она не могла измениться в принципе, ибо оптимистично смотрела на жизнь, и не строила слишком больших планов. Я было хотел начать обвинять и ее, но мой запас прокурорских филлипик на время иссяк, и я решил просто не замечать ее, игнорируя все попытки к сближению. К Кириллу же в лечебницу я из принципа не ходил, ибо ходить к своему злейшему врагу, похитившему твою бессмертную душу, было смешно и нелепо. Кроме того, у меня теперь было новое увлечение – игра.