вдруг оказался головой под яблоком, в которое столько раз, как ему казалось, целил. Бывает время, когда очертания слоятся, и предметы, как бы изменившие своим формам, удобно использовать для определения глубины перспективы. Мокрое стекло и минута, пока вода неравномерно испаряется, расписываясь зигзагом или петлёй-пятном, – и моментально снимает подпись. Крошечные твари, обсыпанные пыльцой комочки ворочаются в коконах, снуют по булавочным сферам, отдёргивают хоботки, гибнут с ювелирным хрустом и плавают, уже дохлые, на поверхности. Сила тяжести напоминает о внутренних органах – когда лифт падает на первый этаж. В торговом киоске хозяйничает тишина, будто ночью. «Сметана, газировка, молоко – утекайте, пока никто не следит!»

Там, где «дома на ножках» и Смоленка впадает в Маркизову лужу, были горы мокрых листьев. Чёрные куртки ворочали граблями на длинных древках комья листвы, переворачивали их, как блины; от земли из-под листьев выглядывал ранимый дымок. Рыжие полушубки слетались в остановочные киоски, запихивались в подъезжающие автобусы – которым петлять по острову, через реку, по пути до вокзала и больших магазинов. Манекены в красных халатах, распахнутых до нижнего белья, вели под венец манекенов в антрацитовых трусах с ананасами. Маленькие хрупкие мужчины блуждали вдоль магазинных вешалок, заглядывая под подолы плащей. В вестибюле торгового центра велась игра «в тараканов»: одни дети ползли по полу, другие старались задавить.

Потом он покрутился с полчаса на Галере, из любопытства, этнографического интереса к коллективной ностальгии по бандитскому этикету девяностых; поглядел на втором ярусе дизайнерский сервиз (плоские тарелки, супница в виде мурены), слегка поник, представив, как суп наливается из мурены в совершенно плоскую тарелку, проскочил с Думской на Ломоносовскую не без содрогания, затем к речке. Следующее учреждение напоминало гнездовище советской инженерной мысли, с узкими, впрочем, старопетербургскими лестницами – гранитными, со щербинами для пыли. В магазин подержанных шмоток заглядывать не стал, шагнул в какой-то низкий дверной проем справа и, сам не заметив, проскочил через вертушку, где то ли дежурный спал, то ли вместо него посадили ростовую куклу. По высокому коридору, мощённому каменными плитами эпохи дворцовых переворотов, можно было проскакать на лошади или проехать в экипаже, по правую руку тянулись высокие железные ворота, как на «Ленфильме», а слева окна, замызганные со времён последнего авианалёта. Андрей прилепился к окну: что там такое значительное оберегают во дворике, под брезентами и драпировками? слонов персидского шаха? За углом девяносто градусов начинался точно такой же лошадиный коридор, в дальнем конце его мелькнуло живое существо, скрипнула дверца, забормотала струя… Но сзади Андрея уже настигала форменная одежда, голося и размахивая световым пучком: «Ты кто такой? Отсюда вообще?» Андрей, не издав ни звука, ретировался, а форменная одежда, продолжая материться вдогонку, вызывала на дуэль нарушителя спокойствия – несомненно, кого угодно, только уже не его, спускавшегося к реке по узкой лестнице.

Он решил продолжать рекогносцировку неподалёку, на Литейном, где во времена его детства группа изысканных скоморохов и самодеятельных даосов водрузила памятник в честь кровососущего насекомого, изящно смастерив оного из проволоки. Следов монумента не уцелело, но память о нём была жива в разношёрстном контингенте, населявшем ближайшую подворотню с секс-шопом и подвал с низкой витриной, по которой кружил на деревянных крыльях сувенирный дракон на механическом моторчике. Андрею казалось, что обитатели этих катакомб всё ещё дописывали затеянный при первом и последнем либеральном градоначальнике коллективный роман, на страницах которого – как, собственно, и в действительности – танцевали вприсядку с кухонной утварью на поясе, собирали досье на ароматы кошачьих закоулков, потчевали друг друга железнодорожным чаем с вареньем из увядших контрацептивов, а какие-то совсем уж нелепые существа, вроде блеммиев или берберов, обёрнутых в собственные уши, как в плащ-палатки, ходили в гости к самим себе, воровали мельхиоровые ложки, вечером отправлялись топиться в коллоидных лужах с уточками, а утром как ни в чём не бывало опохмелялись забродившим кипятком из батареи центрального отопления. В этом угасшем киническом улье до сих пор говорили с белёсым пришепётыванием, с каким-то причудливым акцентом, который Андрей с трудом мог постичь, будто каждое слово проходило сквозь кювету с проявителем вспять.

Далее в нарядном полумраке сверкнула таблица Сивцева, и кто-то невидимый произнёс: «Не вижу». На первом этаже Андрей заплатил, его отправили коридорами на отделение, там принимали двое дежурных за кафедрой под монитором, где крутилось бесконечное видео с пламенем очага, навевающее тупую уютность. Он дал дежурным свою фамилию, ему указали в глубь другого коридора, где маячила дверь «Бельесброс» (Андрей, естественно, прочитал «Бельтенеброс»). Рядом в очереди он нашёл такого же, как он, в чёрном капюшоне, с совершенно белым носом и ангельским безразличием к невероятной больничной вони, тот сидел, расставив широко ноги, и гляделся в смартфон, щекоча его по экрану большим пальцем со сверкающим, будто стеклянным, ногтем. На кровати в дальнем углу коридора беззвучно упрямился измазанный чем-то бурым (это была засохшая кровь) человечек, защищаясь всем голым телом от невидимого противника; разгоняя воздух, к человечку шаркнула медсестра, набросила на него что-то вроде огромной половой тряпки и приказала «отмокай». Пока человечек сражался, отмокая под тёплой тряпкой, настала очередь Андрея, он вошёл в кабинет, а из окна, как во всех учреждениях, было видно чёрные ветки. Осень кончилась.

Он уходил оттуда с наслаждением – из учреждений, из подвальчиков с вернисажами, из торговых галерей, сверкающих захватанным никелем, из рыцарских залов метро, наконец, из собственной квартиры, – и с этим наслаждением не могла сравниться ни одна вероятная цель путешествия, ни один пункт прибытия. Его понесло на юго-запад, в прогорклый, никем не надзираемый Картинный зал Витебского вокзала с зевающим роялем и бронзовыми люстрами, где странно было очутиться совсем одному и вышагивать, как ворона по дебаркадеру. Он почувствовал, что всё действительно происходит где-то бесконечно далеко, что окружающие предметы воплощены лишь посредством огромной дистанции (опилок моркови из вокзального плова свалился в Южно-Китайское море) и только благодаря ей наделяются значением, кисловатым привкусом смысла. Не всё ли равно, каким способом двигаться на юго-запад – по грязному шоссе или сквозь воздушную болтанку, но он предпочёл осклизлые рельсы, вдоль которых разматывается до основания город, будто голландский орнамент, намотанный на берёзу. Заказной текст был окончен, за исключением пары абзацев, и готов к отправке счастливому заказчику; разумеется, Андрей не сомневался, что текст будет отклонён, но с тем большим удовлетворением, смакуя вагонный воздух, наполненный бельевыми ворсинками, он нажмёт на клавишу «Отправить».

* * *

Теперь рассмотрим совершенно чистую протяжённость, абсолютную чистоту не то что без единой мухи – без щетинки на мушиной лапке, – но изобразим это не в