class="p1">Собственно говоря, вечной его заботой была точка исхода – точка, продольно размазанная так, чтобы выглядеть горизонтом. Об этом он и писал. Механика побега копошилась внутри него постоянно, лишь изредка совпадая с внешней необходимостью. Того, что не умеет повторяться, не может существовать. Поэтому он не мыслил точку в качестве смерти – но в роли горизонта, размещённого под найденным углом. Всё сводилось к этой повторяющейся точке; поэтому он не удивился ничему, узнав, что срок сдачи текста в журнал безошибочно соответствует дате, давно уже выбранной им для отъезда. Точка превратилась в двоеточие, и он повторил то ли вслух, то ли про себя: «Ну да, уезжай».

Достоянием критиков обычно становятся лишь внешние признаки; даже самые прозорливые убеждали Андрея: «Ты вечно всё усложняешь. Расслаиваешь любой элементарный вопрос на противоборствующие стихии и барахтаешься в их негативной диалектике». Именно поэтому на вернисаже он миновал знакомых – возился с буклетами, как с младенцами, подолгу выбирал канапе и щурился на подписи к арт-объектам, хотя мог прочесть их с улицы. Объекты ему нравились. Они напоминали волшебные коробки Джозефа Корнелла, только сделанные не скрупулёзным отщепенцем (каким был Корнелл), а городским недотёпой, замученным прекарностью и сатириазом. Раскуроченные и, пожалуй, уродливые издалека, но грациозные вблизи. В буклете к выставке, напечатанном на хрупкой желтоватой бумаге, Андрей прочёл:

ВЫСТАВКА. По высоким ступеням вы спускаетесь в прохладное помещение грота, или, попросту говоря, подвала. Столы и стулья расставлены, и всё приготовлено к церемонии: сейчас откроется Выставка. …Как вдруг раздаётся скрежет и треск, стекло вылетает из низко посаженного окна, и вода стремительно заполняет грот (подвал), смешиваясь с разлитым по бокалам шампанским. Вы бросаетесь к лестнице, чтобы спастись от наступающей воды, но безрезультатно: художник заблаговременно перекрыл выход. Потоки воды, хлещущей из окна, взрывают инсталляцию, подхватывают свежеотпечатанные каталоги и репродукции, несут вам навстречу приятелей, членов семьи, кураторов и, плотно сдавив на один миг всех вместе, как обод бочку, разбрасывают в разных направлениях и топят, погребая в углах галереи под обломками искусства, в толще воды, всех вас.

* * *

Разминаясь в густой толпе, тела прохожих поворачивались боком, как бы смахивая встречного тыльной стороной плеча. Интеллигентный молодой полицейский аккуратно, как творожную пасху, вёл за руку мужчину изрядной комплекции: «Я сопровождаю вас в отдел полиции». Андрей высмотрел эту пару у Гостиного двора.

Голуби переворачивают сухие листья. Андрей гулял по квартире, собирая упавших предателей – ремешки, бейсболки, журналы, коробки от сигарет, книги с дарственными подписями, любимые бритвочки, бутылки от совиньона, реликвии, трофеи, – он задумал провести смотр и, вторым актом, аутодафе, со всеми ними придётся разойтись, бросить эти мешки с песком из корзины своего воздушного шара, впрочем, прицепятся некоторые книги, от них не отвязаться – это как отрезать собственную пятерню или как с друзьями (а друзей он любил терпеливо и болезненно, как бездомные выбирают троеперстием чинарик; честные воры в белом, с блатной поступью, которую он подмечал у многих носителей кандидатских степеней, – таковы были ангелы). Затупившийся карандаш высовывал голову, подглядывая, как таракан, из-под кипы газет. Протекая в окно, гудроновый жар сочился через москитную сетку, облизывал икроножную мышцу против роста волос и по бедру – казалось Андрею – забирался выше, выше вместе с запахом нового асфальта и влаги, стекающей с вальцов асфальтового катка. За стволами, отделяющими проспект от дома, шевелилась дорожная бригада в оранжевых комбинезонах, едва живая, почти не издающая шума, выжатого в пение одного комбинезона: он присел на бетонную отмостку и прихлёбывал из термоса (где, очевидно, вода сохранялась холодной), завывая в перерывах между глотками. Раскатанный асфальт сверкал на солнце прохладным крупитчатым морем. Прежнее покрытие не успело исчерпать ресурс службы, а свежее выглядело не столько новым городским слоем, сколько первобытной археологической изнанкой, вышвырнутой на свободу. «Чёрный парафин, отмытый молоком», – услышал Андрей в голове.

В очереди за заграничным паспортом он простоял несколько часов среди других «западников» с «южниками», заглядывавших друг другу в лица без конкурентных чувств, с тайной надеждой; черепа лоснились в государственном полумраке, как ядрышки свежего дорожного покрытия. Курящие стояли внизу на солнце плотными группками и, чтобы казаться мужественнее, молчали. Андрей курил на ходу. Он вернулся домой, сорочку, шорты, трусы втоптал в пол и стал механически перебирать странички паспорта, лёжа поперёк кровати. Волей-неволей верхний угол губ дёргался отрицательно.

Чтобы отрезать дорогу в аэропорт, Мостотрест проводил внеплановую разводку, и народу приходилось нанимать лодки, перебираться на левый берег, секретными боковыми проездами просачиваться на лётное поле, преодолевая последние сантиметры по-пластунски, рыхля зубами мелкую гравийную крупу, превращая глаза в щёлки, в извивающиеся на габаритном свету змейки, – тут он догадался, что никуда не взлетает, а ломится головой в углубление, располагающееся за подушкой… Наутро спустил ногу с кровати и невзначай дотронулся стопой до ледяного телефонного экранчика.

После ночного ливня по всему городу валялись черви, размазанные по асфальту усилием вернуться в почву. Лица посетителей за витринами не вызывали желания наведаться в кафе, и Андрей шёл дальше, минуя примелькавшегося мима на тонких ходулях, известного городского трубача, залезавшего поиграть на придомовые электрические шкафы, банду юных денди с музыкальными наклонностями… «Мы из комитета… по концам света…» – запел солист с обсценными смоляными усиками, комкая в кулаке бортик пиджака. Чья-то фигура на крыше Института истории искусств перегнулась почти за край карниза, словно оценивая высоту, принялась карабкаться на фронтон, но больше Андрей туда не глядел, подумав, что в крайних поступках соотечественники, наверное, избывают свою нерешительность. У Новой Голландии, где арка Валлен-Деламота, группа туристов дожидалась всплытия бобров, поселившихся здесь по слухам, и он постоял вместе с людьми несколько минут, уважительно глядя на воду. Иногда Андрей попадал в маленькие – как бы затерянные в уголке большой картины – эпизоды, случайным зрителям которых готов был завидовать. Один раз к нему подошёл самого интеллигентного пошиба алкоголик и начал: «Вы – такой типичный петербургский…» – тут он будто подыскивал слово, но Андрей его уже понял, и пьяница тоже понял, что верно понят Андреем, решившим в ответ одарить пьяницу так же щедро, но в итоге выдавшим только, глядя на серебряную щетину, круглые очки в стальной оправе: «Вы – тоже…» – и тот ни копейки не попросил.

Если близость связана с переживанием свободы, то как понять, что ты поступаешь действительно по собственному разумению; если же свобода ни при чём, то разве близость – не торговля? Даже жизнь друзей, – вспоминал Андрей, – оправлена завесой непроницаемого тумана, и чем сейчас занимается тот или та, судить невозможно. Матёрый водочный холодок иногда проницает