эту завесу, иногда она плавится от обоюдного притяжения, но чаще достаточно, как у Баратынского, взглядов пары далёких людей на один и тот же астрономический объект. Никто не заметит исчезновения, а если заметит, то запомнит ненадолго, поэтому он собирался не в другой крупный город страны, где полно знакомых и можно оставаться на слуху, а для начала в какой-нибудь Уругвай, он пока сам не решил: любое место готово служить перевалочным пунктом, – во всяком случае именно так он сейчас полагал.

* * *

Плоский и вытянутый, как кусок хлеба, многоквартирный дом предоставлен всем ветрам у окраины города. На верхнем его этаже хрупкой комплекции бесполое старое существо сжимает в руке ключ, так что ладонь окрашена ржавой пылью. Поднявшись с постели, оно отпирает двустворчатый шкаф, где выстроены в шеренгу женские туфли различных фасонов, моделей, пошивок, расцветок, материалов и размеров, выбирает лакированную пару с высокими бортами и оловянной пряжкой в виде куриной лапки, подносит к лицу так близко, будто хочет испытать на вкус, и на некое короткое время физиономия существа превращается в сияющий бант. Может быть, существо это называется «Альберт Сергеевич» или же «Марианна», что не имеет решительного значения, когда у подъезда (если угодно, «парадной») останавливается, качнувшись при торможении, служебный автобус так называемого малого класса. Пренебрегая лифтом, специальная группа из автобуса устремляется по лестнице многоквартирного дома, и чем дольше существо задерживает под своим внимательным носом пару женской обуви, тем стремительнее люди в камуфляже, с похлопывающими по бёдрам дубинками, приближаются к двери квартиры на последнем этаже, – как если бы восхождение по лестнице стоило им не больше физических затрат, чем свободное падение из окна последнего этажа. Но никакого свободного падения не случится, потому что существо, не отнимая участок обувной кожи от носа, становится у окна и глядит на землю, вниз, так ласково и надёжно, будто одним движением век или спазмом носовых пазух оно вольно замедлять электричку или рассеивать дым над паровой котельной, уронить под машину зазевавшегося курьера или поднять на крыло колонию чаек, а нарастающий за его спиной трепет – не что иное, как расправляемые перепончатые крылья.

* * *

В книжном магазине проходил вечер поэта, называвшего все свои сборники одинаково, добавляя к последующему лишь порядковый номер. Поэт уже отчитал и с некоторой растерянностью молча глядел в публику. Внезапно чей-то нежный голос произнёс: «В чём источник вашей картины мира?» – и на лице поэта застыло, как бы сфотографировалось опустошённое изумление. Андрей незаметно выбрался из магазина на набережную. Двое с полиэтиленовыми пакетами, надетыми на манер поварских колпаков, двигались под дождём.

В набитом вагоне метро к Андрею присоседился курсант, форменная нашивка на его груди отражалась в дверном стекле: «яицилоП».

В тёмное время многоквартирный дом наполнялся тихими и самыми пристойными звуками; даже в конце недели соседи Андрея больше пили, чем голосили, тем самым опровергая известную пропорцию. Тайное удовольствие Андрея – смотреть в окно на женщину, бегущую к последнему автобусу, вслушиваться в журчание лифтовых шахт, потом выходить на курительную террасу, прицеливаться сигаретой в нелепо шагающие далеко внизу ножницы ног. Далее он проследовал мысленно к тому фундаментальному качеству, которое обосновал как неспособность к действию: кухня – гробница для тела. Тогда как он почуял, что пора уезжать? Очень легко. Под кофеваркой завелись муравьи (на вопрос «Как жизнь?» он отвечал: «Муравьи»), только постер с кувшинами и горшочками Сурбарана, примазанный пластилином к стенке, сохранял надёжность. Дело заключалось даже не в обиде, которая росла по крупицам с каждым месяцем, а в безосновательном влечении к Изменению как бесконечному повествованию – своего рода рассказу без финала: чем полноводнее, тем дальше от завершённости. Как песочные часы, которые не перевернутся до тех пор, пока в ту же горку вслед за песчинками не свалится владелец часов, его квартира, городские кварталы, земные недра и астрономические тела всех вероятных миров.

Андрей засел за испанский. Он спросил себя, в каком отношении находится лингвистическое, чисто технологическое умение – с идеями в уме. Перебирая карточки с новыми словами, для которых сам придумывал и набрасывал примитивные мнемонические эскизы, он любовался хоботом слона, ушами кролика, почтальонским рожком. На одной стороне привычное слово: «начинка», «плотник», «бессонница», – на обратной – символическое изображение. Кисти рук маленькие, глаза не то серые, не то кофейные (сам вглядываться не станет), изредка подпрыгивает, касаясь кончиками пальцев потолка, чтобы проснуться, или смотрит в окно: чёрная куртка торопится в «Ароматный мир».

Он взрослел на верхнем этаже с видом на автобусную остановку, здесь ходил в школу, в одном дворе из него вытряхнули мелочь старшеклассники, в другом он поймал товарища, поломавшего ногу, и доволок в медпункт, в третьем – шлёпнулся об лёд черепом – и лежал потом дома с сотрясением мозга: ничего не читал, не рисовал, не разговаривал, только думал, глядя скорее вовнутрь, чем вовне, – и догадывался, вспоминая об этом, что удар головой и постельное существование без впечатлений послужили своего рода инициацией. Под фотографией президента звёздно-полосатой страны восседал консульский служащий, жующий царёк, Андрей отвечал ему слишком тихо, царёк попросил отвечать громче, тогда Андрей поднялся на цыпочки и прижался к стеклу.

Аутодафе подходило к концу. Кошки под окном задвигались бодрыми перебежками, брезгуя дождём, а чёрные куртки в ожидании автобуса слегка пританцовывали. Муравьи плавали в стакане, сновали в хлебе, присасывались к тряпке. Андрей перебирал колоду слов, шептал под нос, подражая испанскому радио, пытался назвать окружающие предметы. Перед Андреем стояла высокая жестяная коробка, наполненная чёрным рисом. В стене была дырка – непреднамеренная, откуда медленно сыпался порошок, из которого сооружена стена, и скапливался на полу маленькой белой кучкой. И всё это по частицам должно составлять то, что обычно называют домом? или же сам вопрос, который шепчется в темноте, выдаёт предательскую неуверенность?

Сила инерции – это всегда казалось Андрею загадочным – выкидывает последние страницы романов из памяти, будто можно забыть последние часы жизни. Ни во что не веря, Андрей интуитивно знал, что для умирающего всё только начинается, ведь, как говорил один ленинградский домосед, «книга кончилась, и всё описанное в ней началось». Не в мгновении смерти заключено понимание, а в мгновении перед мгновением смерти, и не «жизнь пронеслась перед глазами», как часто и бессмысленно повторяют, но молния осветила на секунду расстановку деревьев. Облетевших, раз уже осень. Вот почему его смешили разглагольствования о «лучших начальных фразах романов»: всё равно что поставить вопли новорождённого на конкурсе оперных исполнителей.

* * *

Андрей не перечитывал своих прежних текстов, но сейчас