Она слабо улыбнулась:

— Это, конечно, объяснение. Все, ступай. А то я буду плакать, и у меня нос покраснеет. Что этот подумает? Подсунули какую-то уродину.

Она простилась с ним у кромки воды, потом, не стыдясь никого, скинула плед, подняла с камней подсохшее белое платье, натянула его на себя, поправила на груди тяжелое тюленье украшение, села на самый высокий камень и стала ждать.

Эдуарду Беленькому не повезло с именем и фамилией.

Когда какой-нибудь новый знакомый в ответ протягивал ладонь и называл себя, Эдику казалось, что собеседник едва сдерживает улыбку. На всякий случай Эдик припас несколько ответных шуток, но так и не воспользовался ими. Никогда. Никому до его имени и фамилии не было дела, как и до самого Эдика, и это было особенно обидно.

Мама, давшая ему звучное имя в честь романтического Эдуарда Фейрфакса Рочестера, прятавшего взаперти на чердаке родового гнезда свою безумную супругу, придумала не блиставшему особыми талантами робкому рыхловатому сыну загадочную неизлечимую болезнь, какие-то тоны в сердце, шумы, полупостельный режим, вследствие чего Эдик много читал и много мечтал. Он воображал себя путешественником, натуралистом или археологом и в своих воображаемых приключениях всегда был удачлив и надежен. Не раз он спасал от опасностей ученых друзей, в том числе невысокую бледно-смуглую девушку, дочку профессора, которая сначала презирала его, а потом прозревала, какое доброе и отзывчивое сердце кроется за этой молчаливой загорелой оболочкой.

Мир снаружи, куда Эдик время от времени выныривал из своих странствий, делался все более невыносим. Эдик мешком висел на брусьях, одноклассники при нем обсуждали поездки на родительские дачи, и Эдику, которого туда не приглашали, воображение рисовало развязные картины чужого веселья. Бледно-смуглая невысокая Ритка Полякова, которая, как считал Эдик, обязательно должна его полюбить, хихикала на переменках с прыщавым Жоркой Лепскером. Она как-то вдруг вытянулась и повзрослела, и Эдик в своих мечтах увидел дочь профессора долгорукой и долгоногой, с маленькой, почти мальчишеской грудью. Но дочь профессора никогда бы не стала так вульгарно и резко хохотать.

Из-за того что Эдик много времени провел под теплым одеялом, прислушиваясь к собственному телу, он довольно рано созрел, но эротические мечты его были довольно робкими, словно в голову был встроен некий цензурный ограничитель. Спасенная от кровожадных туземцев (туземцы на деле оказывались хорошими, добрыми, просто их натравил на экспедицию коварный проводник, тайный торговец археологическими редкостями) дочь профессора бросалась ему на шею, прижимаясь своим горячим телом к его горячему телу, но не более того. Иногда он испытывал во сне приятные содрогания, но, просыпаясь, маялся от тоскливого стыда, хотя сверстники уже хвастались друг другу успехами, а Ритка Полякова, не скрываясь, ходила с Лепскером, и Эдик отворачивал лицо, чтобы не видеть их вдвоем. Зато, забравшись в теплую постель, он видел то, что хотел. В резком, чужом, прямом солнечном свете видел он смуглое лицо профессорской дочери (ее звали Майя, потому что профессор занимался этим вымершим народом), очень светлые глаза, высокиескулы, чуть заметные тени под ними и одну белую тонкую морщинку, как лучик уходившую вверх от самой середины пушистых строгих бровей.

Подобравшись в воображении к особенно острому приключению, он медлил, смакуя подробности. Пахнут лианы после тропического ливня, кружатся над цветами крохотные яркие колибри с размытыми ореолами крыльев, девушка идет впереди, полукруглый вырез майки открывает смуглый ряд позвонков, покрытых золотистым пушком, и он смотрит на нее, на эту беззащитную спину, и сердце сжимается от любви и нежности, и тут с ветки… Тут он засыпал, словно захлопывал книгу на самом интересном месте, чтобы растянуть удовольствие, а следующей ночью начинал с того же эпизода, проживая по капельке отпущенное ему в воображении время. Так, в череде коротких ярких вспышек ночной жизни, он незаметно окончил школу, незаметно поступил в университет (со второго захода, но это не имело особого значения, поскольку у него определили в конце концов дефект митрального клапана), незаметно его окончил. Он выбрал минералогию, потому что полагал, что она станет воротами в прекрасный и яркий мир с колибри, чудаковатыми профессорами иковарными проводниками-убийцами, но минералогия оказалась скучной, размеренной наукой, в экспедицию он съездил один раз — в Хибины, где было сыро, и мошкара залетала в рот, и стало плохо с сердцем. Кончилось все тем, что в экспедиции начали отправлять других людей из других отделов, а он сидел, разбирая образцы, в каком-то подвале, оказавшемся торжеством обыденности, прошитой, чуть только он закрывал глаза, бьющими наотмашь сквозь листву стрелами тропического солнца.

Что-то, разумеется, происходило: умерла тетка, оставив комнату в коммуналке, коммуналку расселили, и у него сама собой образовалась однокомнатная квартира. Квартира ему не нравилась и район не нравился, но это было не важно, потому что ночами он карабкался по крутой горной тропе и Майя шла за ним, а он выбирал дорогу, ощупывая каждый камень осторожной, но уверенной ногой. Однажды он ненароком женился и так же ненароком расстался. Мужчина, к которому ушла его молодая жена, был похож на повзрослевшего, заматеревшего Жорку Лепскера, и злодей-проводник, передавший их экспедицию в руки наркомафии, окончательно оформился, получив крючковатый семитский нос, залысины и сросшиеся мефистофельские брови. Уйдя от Эдика, бывшая жена сильно раздалась, спина у нее стала широкой и плотной, а под подбородком появилась складка. Когда они случайно сталкивались в коридорах института, он смотрел на нее и вспоминал Майю, ее чуть хмурую настороженную улыбку, один зуб чуть повернут, стоял чуть боком, но это ее непортило, а, напротив, придавало особый шарм. Она-то не менялась. Время там, внутри, текло иначе, и пока женился, жил с женой, расходился, он еле-еле успел окинуть взглядом с вершины холодного горного плато руины затерянного города, который скрывал в своих поросших лианами лабиринтах нечто тайное, пугающее и прекрасное.

Распада огромного государства Эдик почти и не заметил, но мельком подумал, что выезжать за границу теперь будет легче. Один раз он и правда отправился в отпуск через турфирму в какую-то страну к каким-то чужим, вежливо улыбающимся людям, но, наверное, это была неправильная страна. Вдобавок от острой непривычной пищи разболелся желудок, а жара чуть не довела до обморока. Вернувшись в родной город, где словно круглый год стояла глухая осень, он вздохнул с облегчением, потому что под чужим южным солнцем Майя побледнела и отодвинулась, а тут вновь налилась своим собственным светом и стала осязаемой, как никогда.

В институте, вдруг ставшем каким-то невнятным предприятием с ограниченной ответственностью, платили сначала непомерно много, потом все меньше и меньше. Пришли новые люди и вынесли ящики с образцами на близлежащий пустырь, где они мокли под дождем, и Эдик Беленький однажды увидел, как дети катают по грязному асфальту гладенькие керны с подмокшими аккуратными наклейками. Один керн, самый красивый, розово-серый, полосатый, он все-таки поднял, аккуратно отер от грязи, принес домой, положил на подоконник и больше об этом не думал. К тому времени он уже стал подрабатывать переводами технической и популярной литературы. Языки он тоже выучил как-то незаметно: у Майи были русские корни (благодаря ей он кое-что знал о парагвайской русской эмиграции и вообще о Парагвае — удивительной стране с несостоявшимся будущим), и она говорила по-русски с трогательным чужеродным акцентом, но ведь надо было как-то общаться еще и со злодеем-проводником и испаноязычными туземцами…