– Очень интересно.

Она спросила, всегда ли он увлекался растениями и садоводством.

– Не всегда. Только когда пошел в армию, там и увлекся.

Он сажал растения в уэльской деревне, в тренировочном лагере для новобранцев. Но потом его полк перебросили в пустыню, где ничего не росло. Там не было вообще ничего. Только смрад человеческой плоти, прожарившейся на солнце. Гарри помнит, как отгонял муху, севшую на кончик ствола его винтовки. Прицелился. Выстрелил.

– С нами служил один парень, который раньше работал садовником в Кью. Не расставался со своей записной книжкой с ботаническими зарисовками. Он рассказывал мне о каком-то ботанике, собиравшем живые образцы даже под перекрестным огнем. Но там, куда перебросили нас, не было ни черта. И там, в пустыне, он мне рассказывал об этих садах – о земном рае под названием Кью.

– Это он вас вдохновил?

– Наверное, после всех этих боев мне хотелось быть ближе к земле.

У него был удивительный голос, который воспринимался как бы и не ушами. Сила этого голоса заключалась не в громкости и не в тембре, просто каждое произнесенное им слово прорастало прямо в меня. Его пристальный взгляд словно пронизывал меня насквозь, вырывал сорняки, корни, цветы…

Он достал из кармана сигару и пошутил о лечебной природе растений. Обрезал кончик сигары серебряной карманной гильотиной. Дым был крепким и сладким, и я воспользовалась этим случаем и закурила сама. Пауза затянулась, но Гарри, кажется, не возражал. Он наслаждался своей сигарой размеренно и неспешно. Потом начал рассказывать об искусстве скручивать табачные листья в правильном порядке.

Гарри пытался вспомнить, как преодолеть неизмеримое расстояние между собой и другим человеческим существом. Он рассказывал Одри о том, как сочетаются друг с другом табачные листья, чтобы получилась идеальная гаванская сигара.

– Лист volado обеспечивает горение. Лист seco дает аромат, лист ligero[28] придает сигаре крепость.

Он знал, что не должен вступать в отношения с посетителями, но ему не хотелось прерывать это знакомство. Ему хотелось растянуть этот миг до бесконечности. Может быть, он способен на большее, чем думал сам; в конце концов, он же спас эту женщину. Но когда он рассказывал ей о capa, последнем, покровном листе, создающем оболочку сигары, он чувствовал себя идиотом.

Я поймала себя на том, что смотрю на его руки. Он жестикулировал, пока говорил, а я пыталась представить, что будет, если эти ладони, привыкшие выращивать жизнь, лягут мне на живот.

Мы сидели, почти прижимаясь друг к другу на узкой скамейке. В тесной нише под пагодой наша невольная близость была волнующей и тревожной. У него за спиной виднелись надписи, нацарапанные на кирпичах восемнадцатого века, – чьи-то инициалы, сердечки, символизирующие любовь. Мальчики-близнецы, которых я видела раньше, снова принялись носиться вокруг пагоды. Один из них запыхался, но старался не отставать от брата. Потом Гарри заметил, что я почти ничего не говорю. У меня жуткое чувство, что в ответ я кокетливо пожала плечами.

– Я не люблю говорить, я люблю слушать, – сказала она. – Чужие истории всегда интереснее.

После этого оба не знали, что говорить. Гарри беспокойно заерзал.

– Вам надо работать? – тихо спросила она.

– Что? Нет, сегодня уже не надо. Моя смена закончилась.

Их слова уплыли куда-то вдаль. Тишину нарушали только щелчки зажигалки. Сигара Гарри все время гасла, и ему приходилось прикуривать снова.

– Могу рассказать вам о пагоде во время войны, – предложил он. – Хотите послушать?

Он рассказал, как немецкие бомбардировщики уничтожили много построек в округе, но башня осталась нетронутой.

– Ее разломали британские конструкторы авиабомб. Пробили дыры на всех этажах, чтобы сбрасывать сверху модели снарядов.

– Чтобы проверить, как они будут падать?

– Да. Бомбы пошли!

Она рассмеялась, но как-то невесело.

– А мне представляется, как мальчишки запускают бумажные самолетики.

– Хотите подняться наверх?

– Давайте наперегонки. Кто быстрее!

Гарри хотелось ее удивить и порадовать. Она была из тех женщин, которые просто созданы для того, чтобы их радовать и удивлять. Когда он подвел Одри ко входу в пагоду, его щеки горели от куража. Он достал из кармана большой металлический ключ, похожий на ключ от сказочного дворца или калитки потайного сада. Открыв замок, Гарри надавил плечом на деревянную дверь, оказавшуюся на удивление тонкой и хлипкой. Убедившись, что никто не смотрит, они проскользнули внутрь и замерли на пороге, глядя на обветшавшую лестницу, гниющее дерево, волшебные руины.

Одри поднялась на первую ступеньку и запрокинула голову. Стоя под сенью уходящей ввысь винтовой лестницы, Гарри чувствовал себя растерянно и неловко, но Одри вдруг сорвалась с места и помчалась наверх, словно ее подгонял некий капризный, своевольный дух. Все выше и выше. Ее узкая юбка слегка задралась, обнажая колени. Гарри бросился следом, одурманенный стуком ее каблучков, хрупкой белизной ее подколенных ямок. Восьмиугольные стены смыкались, подступая все ближе. Гарри был зачарован и ослеплен.

Они пробежали девять пролетов. Гарри оказался проворнее, чем думал сам, но сердце билось о ребра, как деревянная колотушка. Они выбрались на самый верх и застыли, пораженные.

Окруженные высокими окнами, они смотрели друг другу в глаза, как два зверя. Без единого слова, без речи, но в напряженном, упорном старании разглядеть свое собственное отражение… А потом тишина взорвалась смехом. Это было предельное освобождение, чистейшее и неподдельное – самая сокровенная близость, которую только знал Гарри.

Одри убрала волосы, упавшие на лицо, и запрокинула голову, подставив шею солнечному свету. Глядя на нее – разгоряченную, раскрасневшуюся, – Гарри представлял, как она сидит на смятой постели, завернувшись лишь в тонкую простыню. Он был потрясен и смущен собственными фантазиями. Но потом она как-то странно взглянула в сторону окон, словно раздумывая, а не броситься ли вниз. Она стояла на вершине башни, раскинув руки, а у Гарри внутри все сжималось, будто он сам балансировал на краю пустоты на десятом этаже.

Упасть или взлететь? Что за безрассудство! Для него я была кем-то другим. Никакой истории выкидышей, только мои сияющие глаза… мои и его. Я могла быть кем угодно. Могла мчаться по лестнице и громко смеяться. Я была распахнута навстречу всему странному и необычному. Я балансировала на краю – взбудораженная, опьяненная.

Я обернулась к Гарри. Он стоял, отдуваясь, массировал ребра и смотрел в окно. Проследив за его взглядом, я увидела девочку, которую видела раньше. Она уже наигралась у бука и пошла прочь. Я спросила его: что теперь? Но он продолжал растирать себе грудь, словно стараясь унять жжение. Потом сказал, что, наверное, надо спуститься.