Тут в салун Сэма забрела шумная компания, и ему пришлось заняться новыми клиентами. Доктора Бертрама оттерли от стойки, он немного посидел со стаканом в уголке, а потом потихоньку ушел.

– Вы, конечно, не из тех, кто каждый вечер торчит в салуне, – закончил свой рассказ Сэм, – но я считаю своим долгом вас предупредить.

– Разве дело в салуне? – воскликнула Кора. – Этих людей обманывают, им не говорят, что они больны. Их надо предупредить!

Цезарь кивнул в знак согласия.

– Кому они поверят: нам или белым врачам? – спросил Сэм. – Доказательств у нас нет. Жаловаться властям бесполезно – программа идет за счет средств города. И этот город не единственный, где налажена система работы с цветными переселенцами. В других городах тоже строятся больницы.

Они толковали об этом, сидя за кухонным столом. Неужели не только врачи, но и все, имевшие отношение к работе с цветным населением, участвовали в этом дьявольском заговоре? Значит, выкупая цветных с плантаций или аукционов, направляя их на ту или иную стезю, белые прежде всего ставят над ними опыты? Так вот для чего слаженно трудятся все эти белые руки, прилежно занося на голубые бланки цифры и факты. После разговора Коры с доктором Стивенсом мисс Люси перехватила ее по дороге в музей. Ну как, Кора обдумала свое участие в медицинской программе по контролю за рождаемостью? Было бы очень хорошо, чтобы она донесла эту мысль до других девушек. Надзирательница подчеркнула, что ей будут признательны за содействие. В городе открываются разнообразные вакансии, а это дополнительные возможности для наиболее ценных и проверенных людей.

Коре вспомнился вечер, когда они с Цезарем приняли решение остаться, и женщина, метавшаяся по лужайке перед дормиторием.

– Мои дети! Детей отдайте!

Она терзалась не из-за старых обид на плантации, а из-за нового преступления, совершенного уже здесь, в Южной Каролине. Детей отнимали не бывшие хозяева, а доктора.

– Меня спрашивали, из какой части Африки родом мои предки, – пробормотал Цезарь. – А я ни сном ни духом. Врач сказал, что, судя по носу, из Бенина.

– Не больно-то лестно такое слышать, когда за это кастрируют, – отозвался Сэм.

– Надо предупредить Мэг, – продолжал Цезарь. – Некоторые из ее подружек заходят в салун «У Реда». Крутят там с парнями.

– Что за Мэг? – спросила Кора.

– Девушка, с которой я встречаюсь.

– Я пару дней назад видел тебя с ней на Мейн-стрит, – вставил Сэм. – Красотка, просто загляденье.

– Да, приятный был вечер.

Цезарь, пряча от Коры глаза, отхлебнул пива, стараясь смотреть только на темную бутылку и никуда больше.

Они мало до чего договорились, пытаясь понять, к кому обратиться, и просчитать возможную реакцию остальных цветных жителей города. Цезарь предположил, что многие предпочли бы остаться в неведении. В конце концов, что все эти слухи в сравнении с тем, откуда они вырвались? Если сопоставить все, что сулит им их нынешнее положение, с досужими россказнями и пережитыми ужасами, к какому выводу они, в результате придут? Согласно букве закона многие из них по-прежнему оставались чьей-то собственностью, с именами, записанными на листах бумаги, хранящихся в конторках чиновников правительства Соединенных Штатов Америки. Предупредить знакомых – это все, что сейчас можно было сделать.

Кора и Цезарь дошли почти до самого города, когда он сказал:

– Мэг служит в одной семье на Вашингтон-стрит. Знаешь, в таких больших домах.

– Это хорошо, что у тебя кто-то есть, – промолвила Кора.

– Ты серьезно?

– Выходит, лучше бы мы уехали?

– А может, нам именно здесь и надо было сойти. А может, и нет. Вот Милашка бы что сейчас сказала?

Кора не ответила. Больше они не разговаривали.

Ей не спалось. На восьмидесяти койках сопели во сне и ворочались женщины. Они легли спать с верой в то, что отныне свободны, что белые не помыкают ими и не решают, какими им быть и что делать. Что своей судьбой они распоряжаются сами. Но на самом деле они были скотиной, которую одомашнивали и пасли. Они по-прежнему оставались живым товаром, подрощенным и холощеным. Содержащимся в дормиториях, словно в клетушках или садках.

Утром Кора вместе с другими девушками отправилась на работу. Когда «типажи» переодевались, Айcис попросила, чтобы они поменялись витринами. Она плохо себя чувствовала и могла только сидеть за прялкой.

– А то ноги не держат.

За полтора музейных месяца Кора вывела для себя последовательность, которая ее больше всего устраивала. Если начинать с «Обычного дня на плантации», удавалось подгадать так, что ее вторая «смена» в этой витрине заканчивалась сразу после обеда. Эту пародию на рабство Кора ненавидела всей душой и стремилась разделаться с ней как можно быстрее. Переход с плантации на невольничий корабль, а с него в глубины Черной Африки был исполнен некой утешительной логики: время словно бы поворачивало вспять, прочь от Америки. Каждый раз, завершая день «Сценой из жизни Черной Африки», она неизменно погружалась в воды покоя; шутовское действо переставало быть шутовством и превращалось в подлинную отдушину. Но Айcис нельзя было отказать. Придется закончить один день рабыней.

На хлопковом поле за ней всегда смотрели беспощадные глаза надсмотрщика или десятника. «Не разгибаться!» «Еще тот ряд пройти!» У Андерсонов днем, когда Мейзи была в школе или в гостях, а Реймонд спал, она работала без догляда и указки. Это была ее маленькая награда. Музейные витрины возвращали ее к хлопковым рядам Джорджии, под тупыми взглядами любопытствующих она снова была выставлена на всеобщее обозрение.

Однажды она решила дать отпор белой рыжеволосой дамочке, которая скривилась при виде Кориных действий «в открытом море». Кто знает, может, когда-то она была замужем за моряком с порочными наклонностями, и поэтому от нахлынувших воспоминаний ее перекосило – причину враждебности Кора не знала и знать не хотела, – но дамочка ее зацепила. Кора твердо и яростно посмотрела ей в глаза, не отводя их, пока посетительница, смешавшись, почти бегом не ретировалась в соседний отдел, посвященный сельскому хозяйству.

После этого раз в час Кора выбирала себе из публики жертву для «дурного глаза».

Молоденький клерк, вынырнувший из-за конторки в Гриффин-билдинге, какой-нибудь живчик, запыхавшаяся матрона с гуртом сорванцов, юнец с кислой миной, из тех, кто вечно барабанит по стеклу, пугая «типажи», – сегодня один, завтра другой. В толпе она нащупывала слабое звено, которое под ее взглядом гнулось и ломалось. Слабое звено… Ей нравился этот образ. Отыскивать слабину в сковывающей тебя цепи. Отдельное звено – штука вполне победимая. Но, несмотря на свою уязвимость, вкупе с себе подобными оно превращается в гигантские оковы поработившие миллионы. Ни один из людей, которых она выбирала – старых, молодых, из богатых кварталов города и из районов попроще, – никогда не притеснял ее лично. Но все вместе они ее сковывали. И если продолжать и дальше разбивать по одному слабому звену всякий раз, когда оно попадается ей на глаза, возможно, из этого выйдет какой-то результат.