пойти гулять и качаться на КАЧЕЛЯХ. Пожалуйста. Посмотри на меня, Энтони, и скажи мне, чего ты хочешь. Скажи мне, что ты чувствуешь. Скажи мне, почему ты визжишь». Обычно я могу отличить радостный визг от протестующего или панического, но сейчас я слишком устала и не понимаю. «Почему ты визжишь? Как я могу помочь тебе, если ты не говоришь мне, чего ты хочешь»?

А ведь есть еще мы с Дэвидом. Мы тоже не знаем, как общаться друг с другом. Мы перестали смотреть друг на друга. Мне невыносимо смотреть ему в глаза и видеть там отчаяние, смертельную усталость, иногда обвинение и — все чаще и чаще — сожаление, что он не задержался в офисе еще на час-другой. Тогда бы к тому времени, когда он пришел, я уже, возможно, была бы в постели и ему не пришлось бы смотреть в глаза мне и иметь дело с тем, что он там увидит.

И разговаривать друг с другом мы тоже перестали. Я имею в виду настоящие разговоры. О том, что нужно сделать, мы как раз говорим, и очень много. «Ты купил Энтони СОК?» «Я еду в магазин, нужно купить СОК»? «Ты покачаешь Энтони на КАЧЕЛЯХ?» Он визжит, потому что хочет пойти на улицу и покачаться на КАЧЕЛЯХ». «Ты вынесешь мусор, съездишь в магазин, запустишь стирку, оплатишь счета?» Счета, счета, счета.

Мы произносим все эти слова, но ничего не обсуждаем. Все это не имеет ни малейшего смысла.

Я не говорю Дэвиду, о чем я думаю. А думаю я о том, что мы с ним — родители ребенка-инвалида, который никогда не будет здоровым, и что наш брак неполноценный. Я думаю об этом каждый день, но никогда не произношу этого вслух. Я не говорю этого Дэвиду.

У нас больше нет секса, и мне его больше не хочется, но я скучаю по той части меня, которая чувствовала связь с Дэвидом, которая испытывала возбуждение и хотела секса. Мы не говорим об этом.

Да и кому захотелось бы секса после такого дня, как у меня? К вечеру я вымотана морально и физически. Я вся в синяках от пинков и ударов Энтони и в следах от его укусов. Я выгляжу как жертва домашнего насилия. Я и чувствую себя жертвой домашнего насилия, но не говорю об этом Дэвиду.

Я не злюсь на Энтони, но я злюсь на жизнь. Во что превратилась моя жизнь? В ней не осталось места ничему, кроме аутизма. Если я не имею с ним дело непосредственно, то либо читаю о нем, либо говорю о нем, и я настолько от этого устала, что меня уже просто тошнит. И мне страшно, что ничего другого в моей жизни уже не будет. У Энтони аутизм, и он никогда не произнесет «СОК» и «КАЧЕЛИ», и не скажет, почему он визжит, и мы с Дэвидом не разговариваем друг с другом, мы просто сокамерники, которые отбывают срок в одной тюрьме.

Или, в лучшем случае, коллеги, терапевты-самоучки, которые работают с одним пациентом, чудесным мальчиком по имени Энтони, пытаясь вылечить его. Но у нас ничего не выходит. Он все никак не вылечивается. Его аутизм никуда не девается, и это та тема, которую мы оба старательно обходим в разговорах. Мы не говорим о нашей реальности, о том, что аутизм будет частью нашей жизни до конца наших дней и что нам нужно принять это. Как бы мне ни хотелось кричать, плакать и крушить все, до чего я могу дотянуться, как бы мне ни хотелось сопротивляться, бороться и просить, нам нужно принять Энтони с его аутизмом.

Почему мы не можем разговаривать об этом? Почему мы не говорим друг другу, что чувствуем, чего хотим, чего боимся? Что мы все еще любим друг друга? А любим ли? Любим ли мы все еще друг друга?

Прекрасный пример мы показываем Энтони, да? Эй, Энтони, давай ГОВОРИ. А то мама с папой не умеют. Мы по тридцать три часа в неделю занимаемся с Энтони, чтобы научить его общаться. Интересно, сколько часов в неделю понадобилось бы нам с Дэвидом…

Они с Дэвидом никогда не ходили к семейному психологу. Наверное, надо было. Но после всех занятий с эрготерапевтами, логопедами, специалистами по ПАП-терапии, к которым они водили Энтони, в группах поддержки для родителей и терапии горя, ни одно из которых не дало никакого результата, они не особенно горели желанием подписываться на еще одного специалиста и еще одну трату в своей и без того перегруженной разнообразными видами терапии жизни.

Оливия захлопывает дневник и думает с закрытыми глазами. Она каждый день понемногу перечитывает свои записи, вновь погружаясь в прошлое, пытаясь примириться с ним, обрести душевный покой. Она открывает глаза. Опять не вышло.

Она вздыхает и возвращается в кухню за вторым бокалом вина, но, едва открыв дверцу холодильника, вдруг слышит пронзительное треньканье. Она замирает, пытаясь сообразить, что это было такое. Она постоянно слышит в доме всякие шумы, зловещие, необъяснимые звуки, которые пугали ее, когда она только сюда приехала, но сейчас она испытывает скорее любопытство, нежели страх.

Туман, который нередко накрывает остров, обыкновенно поглощает звуки, приглушая их. Безмолвие густого тумана тут может быть прямо-таки физически ощутимым. Но иногда — она не знает почему — туман усиливает, искажает и рассеивает звуки, так что они могут быть слышны на расстоянии многих миль от своего источника. Оливия готова поклясться, что как-то раз слышала у себя в спальне, как на лодках в бухте переговаривались рыбаки. А иногда она слышит жутковатые мелодичные стоны, которые, хочется ей думать, издают тюлени на морском берегу.

Сегодня к вечеру тоже обещали туман, так что это треньканье могло быть перезвоном китайских колокольчиков у кого-нибудь из соседей, звонком велосипеда кого-нибудь из окрестных ребятишек или тележки мороженщика на пляже. Но это треньканье было громче, настойчивей. Ближе. Оливия вытаскивает из холодильника вино, и тут треньканье раздается снова. Может быть, кто-то звонит в дверь?

Она ставит бутылку с вином на столешницу, вытирает влажные руки о шорты, подходит к входной двери и открывает ее.

— Привет, Лив.

Оливия ахает. Честно говоря, она не ожидала никого там увидеть. И уж определенно не ожидала увидеть его.

— Дэвид?

Глава 11

Сейчас девять пятнадцать, и Бет уже высадила девочек у местного общественного центра. Грейси с Джессикой там нравится, а вот Софи терпеть его не может. Игры, поделки и