– Именно так, – мягко заметил Фидлер. – Разумеется, вы бы знали.

Он встал и подошел к окну.

– Видели бы вы, как тут осенью, – сказал он, глядя в окно. – Как здесь красиво, когда начинают желтеть листья.

Фидлеру нравилось задавать вопросы. Юрист по образованию, он иногда задавал их единственно из удовольствия задать и продемонстрировать несоответствие между фактом и абсолютной истиной. Так или иначе, Фидлер был наделен той инквизиторской настойчивостью, которая для адвокатов и журналистов есть вещь самоценная.

В тот день после полудня они отправились погулять и спустились по гравиевой дорожке вниз в долину, а затем свернули в лес, тянущийся вдоль широкой неровной дороги, выложенной бревнами. Фидлер все время испытывал Лимаса, нисколько не приоткрываясь сам. Расспрашивал о здании на Кембриджской площади, о людях, которые там работают. Какое у них социальное положение, в каких районах Лондона они живут, работают ли их мужья и жены в том же учреждении. Он спрашивал о жалованье, отпусках, о морали и о столовой, спрашивал об их личной жизни, какие сплетни они обсуждают, какую философию исповедуют. Больше всего его интересовала их философия. Для Лимаса это был самый сложный вопрос.

– Что вы называете философией? – удивлялся он. – Мы ведь не марксисты, мы люди обыкновенные. Просто люди.

– Но вы же христиане?

– Не многие из нас, как мне кажется. Я знаю не так уж много христиан.

– Тогда почему они этим занимаются? – настаивал Фидлер. – У них должна быть какая-то философия.

– Почему же должна? Может быть, они не знают, есть ли она, да и не задумываются об этом. Не у каждого есть своя философия, – отвечал Лимас, несколько сбитый с толку.

– Тогда объясните, в чем заключается ваша философия?

– Ах, ради Бога! – оборвал его Лимас, и некоторое время они шагали молча.

Однако Фидлер был не из тех, от кого легко отвязаться.

– Если они сами не знают, чего хотят, то почему они так уверены, что правы?

– А кто вам сказал, что они в этом уверены? – раздраженно возразил Лимас.

– Тогда в чем они видят оправдание своих поступков? В чем? Для нас, как я уже говорил вам вчера вечером, все весьма просто. Отдел и прочие организации вроде него – это естественное оружие в руках партии. Они в авангарде борьбы за мир и прогресс. Они для партии – то же самое, что сама партия для социализма: они – авангард. Сталин говорил, – Фидлер сухо улыбнулся. – Сейчас не модно цитировать Сталина, но он сказал однажды: ликвидированные полмиллиона – это всего лишь статистика, а один человек, погибший в дорожной катастрофе, – национальная трагедия. Он, как видите, высмеивал буржуазную чувствительность масс. Он был великий циник. Но то, что он сказал, верно: движение, защищающееся от контрреволюции, едва ли вправе отказаться от эксплуатации или уничтожения определенных индивидуумов. Все это так, Лимас, мы никогда не претендовали на стопроцентную справедливость в процессе преобразования общества. Один римлянин сказал в Библии: лучше умереть одному, лишь бы процветали миллионы, не так ли?

– Кажется, так, – устало ответил Лимас.

– А что об этом думаете вы? В чем заключается ваша индивидуальная философия?

– Я просто думаю, что все вы – куча ублюдков, – резко бросил Лимас.

Фидлер кивнул.

– Такую точку зрения я могу понять. Она примитивна, построена на голом отрицании и крайне глупа, но она существует и имеет право на существование. А что думают другие сотрудники Цирка?

– Не знаю. Откуда мне знать?

– Вы никогда не беседовали с ними на философские темы?

– Нет. Мы ведь не немцы. – Он помедлил и потом неуверенно добавил:

– Но думаю, что никому из них не нравится коммунизм.

– И этим, вы полагаете, можно оправдать убийства? Оправдать бомбу, подложенную в набитый людьми ресторан? Оправдать принесение в жертву агентов? Оправдать все это?

Лимас пожал плечами.

– Наверное, да.

– Вот видите, и у нас то же самое, – продолжил Фидлер. – Я сам, не колеблясь, подложил бы бомбу в ресторан, если бы знал, что это приблизит нас к цели. А потом подвел бы итог; столько-то погибших женщин, столько-то детей и вот на столько мы теперь ближе к цели. Но христиане – а вы ведь христианская страна, – христиане не любят подводить итоги.

– А собственно, почему? Им ведь приходится думать о самообороне.

– Но они же верят в святость человеческой жизни. Они верят, что у каждого человека есть душа, которую можно спасти. Верят в искупительную жертву.

– Не знаю, – сказал Лимас, – меня это как-то не волнует. Да ведь и вашего Сталина тоже?

Фидлер улыбнулся.

– Люблю англичан, – сказал он, как бы размышляя вслух, – и мой отец тоже любил англичан. Просто обожал.

– Это вызывает во мне ответные теплые чувства, – буркнул Лимac.

Они остановились, Фидлер предложил Лимасу сигарету и дал прикурить.

Потом они стали подниматься круто наверх. Лимасу нравилась прогулка, нравилось идти широким шагом, выставив вперед плечи. Фидлер шел сзади, легкий и подвижный, как терьер, следующий за хозяином. Они прошагали уже час, а то и больше, когда деревья вдруг расступились и показалось небо. Они добрались до вершины холма, откуда смогли бросить взгляд на плотную массу елей, кое-где прерываемую серыми полосками почвы. На противоположном холме, чуть ниже вершины, виднелся охотничий домик, темный и низкий по сравнению с деревьями. В прогалине стояла грубая скамья, а возле нее – поленница дров и кострище.

– Присядем на минутку, – сказал Фидлер, – а потом нам пора обратно. – Он помолчал. – Скажите: те деньги, те крупные вклады в иностранных банках, что вы об этом думаете? Для чего они предназначались?

– О чем это вы? Я же говорил вам, что это были выплаты агенту.

– Агенту из-за «железного занавеса»?

– Наверное, да, – устало бросил Лимас.

– А почему вы так считаете?

– Ну, во-первых, это куча денег. Во-вторых, все те сложности с порядком оплаты. Особая подстраховка. И, наконец, тут был задействован сам Контролер.

– А что, по вашему мнению, агент делал с деньгами?

– Послушайте, я же говорил вам – не знаю. Не знаю даже, получил ли он их. Ничего не знаю, я был почтальоном, и только.

– А что вы делали с банковской книжкой на ваше имя?

– Вернувшись в Лондон, сразу же возвращал ее вместе с фальшивым паспортом.

– А вам кто-нибудь писал из копенгагенского или хельсинкского банков? Я имею в виду – вашему начальству?