И пусть доказывают циники, что подобный альтруизм – лишь глубинная форма самолюбования, что мы таким образом неосознанно защищаемся от собственной травмы и изоляции, выручая других из беды. Но я скорей готов поверить, что подобные мгновения трансцендентного призыва поднимают многих над своей привычной изоляцией к высшей сопричастности с другими людьми. Даже те слова, что описывают это явление, удивительно откровенны. Сострадание, означающее, что мы действенно разделяем страдание другого человека, синонимично пассионарности (пассио = страдание на латыни) или симпатии и эмпатии (патос = страдание по-гречески), или немецкому Mitleid («сострадание»). Такие минуты словно взламывают нарциссическую изоляцию, возвышая человека до деятельного участия или мысленного отождествления с нашим всеобъемлющим единством бытия. Каждый в такие минуты постигает, скорей экзистенциально, чем сознательно, что обособленность людей лишь кажущаяся и что мы связаны воедино общей для всех людей природой. В такие моменты мы можем подняться над программой личной выгоды, чтобы соучаствовать в нашей общей судьбе, общем предназначении и приобщиться к чему-то большему, чем привычные поиски личной выгоды.

Это преображение от самоизоляции к соучастию, эта «проективная идентификация», представляющая собой мощную форму отождествления с другим человеком, время от времени «переигрывает» рефлективные защиты индивидуального Эго. Но, смею предположить, даже этот гуманитарный импульс является теневым проявлением. То, что мы отрицали внутри себя, неожиданно приходит в движение во внешнем мире и достигает трансцендентной власти над нашим Эго. Программа импульсивного своекорыстного интереса моментально замещается теми энергиями, что обычно остаются в вытесненном состоянии, расщеплены или действуют только на бессознательном уровне. Где так много расщепления и враждебности в наших душах, может обитать и милосердие как действенное выражение любви.

Не существует, наверное, более безотрадного занятия, чем психотерапевтическая работа с серийными педофилами или насильниками-рецидивистами с самыми неблагоприятными прогнозами. Критический рубеж может быть перейден в лечении таких индивидов лишь в том случае, если они оказываются способны пережить ту боль, которую причинили другому. В такую минуту боль, ставшая взаимной, словно перебрасывает связующий мостик к другому, и перемены становятся возможны через самоотождествление с другим. В любом случае теневое измерение, прежде вытеснявшееся состраданием, чувствительностью к нуждам других, выходит на поверхность и предлагает возможность обоюдного исцеления. Нет такого насильника, который сам бы не пережил насилие, и по этой причине способность сочувствовать своей жертве, как бы редко она ни встречалась, остается единственной надеждой на исцеление. По иронии судьбы, подобная эмпатия может переживаться как сокрушительно болезненная, поскольку прежде их выживание в значительной степени зависело от притупления боли, переноса боли на другого и наработки психологических настроек, помогающих скрывать, десенсибилизировать или диссоциировать страдание[60].

С другой стороны, там, где есть природные катаклизмы, всегда будут и мародеры, и желающие подзаработать на поддельных страховках, и мошенники, всегда готовые оставить ближнего в беде. Не нужно далеко ходить, чтобы увидеть примеры того, как эти отвратительные типы наживаются на чьем-то несчастье. При всем том, что их грабительское, хищническое поведение легко и просто назвать проявлением теневого материала, куда сложнее, пожалуй, будет пояснить поведение тех, кто поднимается выше возможности наживы и добровольно жертвует своим временем и силами во имя сострадательной поддержки другого. Как ни парадоксально, оба этих случая – пример того, что столь явно способно проявиться в каждом из нас, пусть даже мы прежде никогда не осознавали этих дуальных возможностей.

Разве можно забыть старую поговорку In vino veritas? Сколько их, застенчивых, зажатых юнцов, которые, хватив лишку, вдруг надевают на голову абажур и начинают потешать свою компанию или внезапно поддаются любовному порыву и высказывают запретные желания? Тех, кто внезапно начинает петь, шутить, громогласно смеяться или заливаться слезами? Или, будучи «под градусом», давать волю своей Тени, чтобы уже на следующее утро раскаиваться в этом? Не зря ведь Т. С. Элиот в своей пьесе «Вечеринка» предложил сделать бар или дионисийское пиршество новой исповедальней! И все же немало народу смогло за «возлияниями» действительно излить душу, выразить неподдельные аспекты своей индивидуальности в подобные моменты свободного самовыражения. Такой дух свободы живет в каждом из нас, но мы рано узнаем, что его проявление – слишком дорогое удовольствие в нашем племени или семье, и только воздействие «снадобья из колбы» или одобрение группы позволит выразить этот расщепленный аспект души. Когда мы задаемся вопросом «Почему приходится столь многое в себе скрывать от других и даже от себя?» – ответ следует искать в той плате, которая с нас однажды была востребована. И вот так мы становимся чужими сами себе, как и другим, а теневой материал растет, словно снежный ком.

И все же, как мы все знаем, подавляющее большинство случаев домашнего насилия, автокатастроф, сексуального домогательства и уголовно наказуемого поведения тоже замечено за людьми, находящимися в состоянии опьянения, когда они переживают то, что Пьер Жане, французский психолог XIX века, называл l’abaissement du niveau mental, снижением внимательности сознания, или эффективности эго-фильтрации. В чем психологическое различие между толпой, которая курит травку на рок-концерте, утопая в какофонии звуков, притупляющей бдительность Эго, и сотней тысяч добрых бюргеров на нацистском сборище в Мюнхене, неистово вскидывающих руку в приветствии фюреру? Разве не выходят представители обеих этих групп за рамки их индивидуального сознания, их этических рамок, даже их привычных страхов, переносясь в некое трансцендентное царство, наполняющее силами, энергией, дарующее экстаз[61]? Что заставляет обычных парней, всего год назад состязавшихся на футбольном поле, а теперь движимых страхом, изоляцией, ностальгией и групповым притуплением, участвовать в массовых убийствах, разряжать магазины своих «М-16» в пленных или пытать и мучить их, что мы совсем недавно могли видеть в телерепортажах? Если бы эти возможности не были скрыты в нас, тогда совсем непросто было бы решиться на подобное варварство, будь оно даже выражением национальной политики. Военное руководство времен Второй мировой и войны в Корее было потрясено, когда узнало из сообщений о поведении солдат в бою, что в своем большинстве солдаты, даже попав под огонь противника, не спешили в ярости палить в ответ.