Сегодня утром он ехал в институт судебной медицины в твердом убеждении, что его арестуют и остаток дней он проведет за решеткой. По дороге он спас совершенно незнакомого человека, помог ему, не думая о последствиях. Из-за этого едва не опоздал на свой предполагаемый арест. Но что, этот поступок поставил под сомнение убийство Марты или уменьшил угрозу наказания? Ни в коей мере. Ни одно доброе дело не уравновешивает дурной поступок, и именно поэтому не надо совершать добрых дел. Или он не прав?

Генри отсутствовал дома всего несколько часов, но было такое впечатление, что он вернулся после долгого утомительного путешествия. В доме что-то изменилось. Во-первых, Пончо не бросился, как обычно, навстречу хозяину с радостным лаем. Потом Генри заметил Соню Реенс, дочь бургомистра. Девушка стояла на старом жернове в саду, а у ее ног в напряженной позе застыл Пончо и, не отрываясь, смотрел на Соню. Похоже, она загипнотизировала пса, потому что, когда Генри его окликнул, тот даже не повернул головы, продолжая смотреть на молодую женщину. На ней были джинсы, сандалии и белая футболка. Загорелые руки блестели на солнце, между джинсами и футболкой виднелась узкая полоска кожи. Соня подняла руку, и Пончо улегся на брюхо, опустила руку, и пес, словно его дергали за ниточки, снова поднялся.

Генри закрыл центральный замок и дождался щелчка. Обычно, услышав этот звук, Пончо стремглав бежал к машине, так как всегда любил кататься рядом с хозяином, но на этот раз даже ухом не повел. За много лет Генри ничему не научил пса, и он повиновался только своим непосредственным импульсам.

Соня хлопнула в ладоши, чем пробудила пса из кататонии. Виляя хвостом, он принялся жевать кусок пирога, который дала ему девушка. Генри укоризненно погрозил собаке указательным пальцем.

– Пончо, мы же с тобой договорились, что ты будешь слушаться только меня. – Он удивленно посмотрел на Соню. – Как вам это удалось?

На лице Сони отразилась гордость профессионала.

– Это так просто. Собаки охотно учатся. Они бывают очень благодарны, когда от них что-то требуют. Пончо – отличное имя, оно ему подходит. Очень умный пес.

– Это меня радует. До сих пор я думал, что он вообще-то глуповат.

Рядом с жерновом стояла плетеная корзина, прикрытая сверху куском клетчатой материи. Соня поймала его взгляд.

– Я подумала, что вам нужно общество, господин Хайден. Моя мама Эленор испекла для вас пирог с ревенем.

– Для меня?

Генри предпочитал более сочные фрукты. Ревень он считал горьким овощем, который зачем-то перерабатывают в полужидкий студень, чтобы затем пытать в столовых беззащитных детей. Во всех приютах и воспитательных учреждениях, где пришлось бывать Генри, случалось одно и то же: за разные проступки полагалось разное наказание, но в поощрение неизменно давали компот из ревеня. Впрочем, сейчас не время для старых обид.

Соня легко спрыгнула с жернова, наклонилась, подняла с земли корзину и принялась размахивать ею. Генри смущенно смотрел на пляшущую тень молодой женщины.

– Или вы всерьез полагаете, что лучше быть одному всегда, чем никогда? – спросила она, смеясь. Генри сразу вспомнил клочок бумаги, показанный ему Йенссеном в институте судебной медицины. «Да, бывают дни, когда все возвращается ко мне», – подумал он.

– Знаете, это написал не я, а моя жена.

Соня звонко, но почтительно рассмеялась. Девушка ему не поверила, хотя Генри сказал чистую правду. Он заметил, что ее тень уже обвилась вокруг его тени.

– Простите меня, господин Хайден…

– Генри.

Она слегка покраснела.

– Генри. С вырванной страницей получилось не очень хорошо, но мне хотелось вам написать, а с собой был только ваш роман. Вообще-то это книга моей матери. Она большая поклонница вашего таланта.

«Благословенны те, у кого есть мать», – подумал Генри. Соня обратилась к нему, непроизвольно снова перейдя на «вы»:

– У вас есть крем-фреш?

– Да, а что?

– Все становится вкуснее с кремом-фреш.

– Я уже себе это представил, – сказал Генри, и бог свидетель, он именно об этом и подумал.

Самое последнее, что ему сейчас нужно, – это новые сложности. Роман был не окончен, вопрос о том, кто будет его дописывать, повис в воздухе. Ребенок в чреве Бетти вырос уже до размера мизинца, на крыше поселился демон совести в образе куницы, и какой-то неизвестный шпик собирает о нем сведения, пытаясь добраться до его главной тайны. Будет нелегко решить все эти проблемы и восстановить порядок. Бывают моменты, когда надо подчиняться принципам, а не импульсам, и сейчас не время для всяких страстных переживаний.

Но в Соне было что-то магнетическое. Все в этой молодой женщине притягивало Генри. Заваривая чай, он время от времени ловил ее взгляд в зеркальной поверхности открытого кухонного окна. Потом они сидели в его мастерской и пили чай. Соня рассказывала о том, что учится на ветеринара и мечтает открыть здесь практику. Генри сосал остывшую трубку, мечтая, чтобы на ее месте был Сонин клитор. Не было ничего легче, чем устроить ей эту практику. Похоть Генри вознеслась до таких высот, где уже не работают слова. Каждый раз, когда Соня нагибалась, чтобы зачерпнуть крем-фреш и намазать его на пирог, в крови Генри начинали бушевать спавшие до тех пор гормоны. Несомненно, все становится вкуснее с кремом-фреш, а опасность более эротична, чем разум.

Через четверть часа он уже был готов рвать пирог ногтями, лишь бы это позабавило Соню. Она говорила о благотворной силе сельского уединения, а он толковал о вдохновении. В какой-то момент она призналась в том, что испытывает слабость к сельскохозяйственным машинам. Когда же он собирался сообщить, что собирается купить трактор, чтобы углубить колодец за часовней, зазвонил телефон. Проклятый телефон, гнуснейшее изобретение человечества после ручной гранаты.

Звонила Бетти. Соня поняла молчаливый намек Генри и тотчас вышла из комнаты. Изящные сандалии остались у дивана в форме буквы V – может, это сознательный намек, подумалось Генри. Спонтанная реакция Сони говорила о том, что их короткое знакомство становится похожим на заговор. Эмоционально безразличный человек остался бы сидеть на месте. Теперь оставалось лишь уладить кое-какие проблемы, связанные с деревенскими обычаями, завершить траурные мероприятия, избавиться от мешающих людей и – last but not least – дождаться официального свидетельства о смерти Марты. Генри медленно сосчитал до пяти и взял трубку.

Голос Бетти звучал напряженнее и глуше, чем обычно.

– Я рядом с тобой, – сказала она.

Словно от ожога раскаленным железом, Генри подскочил с дивана и, рывком обернувшись, посмотрел в панорамное окно.

– Где ты?

– Я с тобой, Генри, и я хочу, чтобы ты это знал. Я люблю тебя, я хочу быть с тобой, наш ребенок…

Да, да, наш ребенок, наш ребенок, ля-ля, ля-ля и все такое прочее. Генри перестал ее слушать. Если он и испытывал до сих пор какие-то чувства к Бетти, то теперь, под влиянием соблазнительного излучения Сони, они рассыпались в прах. Сейчас он не чувствовал ничего – разумеется, в отношении Бетти. Настало время откровенности. Надо решить все финансовые вопросы обеспечения будущего ребенка и по-доброму разойтись. Но ни в один из моментов своей жизни не бывает мужчина так труслив, а его ложь столь жалка, чем когда его застают со спущенными штанами, не так ли, господа?