Вслед за этим моментом прозрения чувствуется, как Латур в своих взглядах 1990-х годов отходит от власти. В своей книге 1999 года «Политика природы» он даже отводит важную политическую роль моралисту, ранее являвшемуся объектом насмешек. Моралист должен выявлять людей, несправедливо исключенных из нынешнего полиса (например, нелегальных иммигрантов), подобно ученому, который выполняет ту же работу для непризнанных нечеловеческих объектов (например, для глобального потепления). Тем не менее это развитие политической мысли Латура подошло к своему новому этапу лишь после защиты в 2005 году в Амстердамском университете важной докторской диссертации по теме «Нет проблем — нет общественности (public)». Нортье Маррес, автор диссертации, одним из руководителей которой был Латур, вернулась к старому знаменитому спору между двумя американцами, жившими в начале двадцатого столетия, философом Джоном Дьюи и выдающимся журналистом Уолтером Липпманом. Книгой «Призрачная общественность» (1925) Липпман бросил вызов американской идеологии, согласно которой граждане должны получать образование, чтобы управлять собой, цинично заметив, что американская система образования производит изрядную долю недалеких людей-роботов, не обращающих никакого внимания на нюансы публичной политики. В результате, по мысли Липпмана, Америка должна будет эволюционировать в управляемую советами экспертов технократию. В своей важной книге «Общественность и ее проблемы» (1927) (126) Дьюи высоко оценил букву этой критики, но не ее дух, придав наблюдениям Липпмана более позитивный оборот. Ожидать от граждан полного вовлечения во все важные политические вопросы, утверждал Дьюи, — значит слишком высоко поднимать планку; даже Липпману, наилучшим образом информированному журналисту своего времени, не стоило бы надеяться на то, что он когда-либо сможет соответствовать столь высоким стандартам. Вместо того чтобы просить всех представителей общественности высказываться по каждой политической проблеме, Дьюи предлагает нам представить себе новую, ограниченную числом публику, всякий раз формирующуюся вокруг каждого отдельного вопроса. Вопрос о молочных субсидиях может мобилизовать одну группу заинтересованных сторон, национальная оборонная политика — другую, а иммиграционное законодательство — третью. Таков смысл заголовка Маррес «Нет проблемы — нет общественности» — формула, с воодушевлением принятая ее научным руководителем Латуром. Это подтолкнуло его сделать завершающий шаг на пути к своей зрелой политической философии, позднее нашедшей свое выражение в политической главе его большой работы «Исследование способов существования». Политическое знание недостижимо и даже нежелательно. Политика возникает всякий раз, когда появляется проблема, принимая форму спора между различными заинтересованными сторонами, спора, который в конечном счете должен быть урегулирован с помощью того или иного решения. Поскольку из данного решения не вытекает никакого окончательного знания, позиция тех, кто проиграл в споре, может быть исключена лишь временно. Политика состоит из коалиций, выстроенных вокруг границ проблемы, чей точный характер никогда не может быть определен.

Это и есть то, что Латур называет «объектноориентированной политикой», и он был совершенно прав, позаимствовав эту метафору у ООО, которая чувствует себя в данной модели политики как дома. Вот примерно то место, где Латур в политическом смысле находится и по сей день. Зачастую, правда, кажется, что его недавние работы о Гее и глобальном потеплении возвращаются к политике власти ранних этапов его карьеры, когда, опираясь на Шмитта, он заявляет, что время для дискуссий с обладателями скептической позиции относительно климатических изменений уже прошло и теперь их нужно просто победить (127). Латур также выражал свое возрастающее восхищение консервативным политическим философом Эриком Фёгелином (1901–1985) (128). Я не воспринимаю это как отход Латура от не признающей никакого знания объектно-ориентированной модели политики. Напротив, он, кажется, просто следует своей собственной мысли, что «это обычное дело для политической философии, когда реакционные мыслители оказываются интереснее прогрессивных вы больше можете узнать о политике от людей вроде Макиавелли и Шмитта, нежели от Руссо» (129). Хотя мы видели, что реакционные мыслители, так же как и прогрессисты, склонны предполагать, что политическую истину или власть можно обрести, реакционеры зачастую несут в себе положительную частичку скептицизма по поводу способности человека поменять реальность, руководствуясь одним лишь простым желанием ее изменения. Хотя такое отношение может легко скатиться в фатализм, слишком внимательно вслушивающийся в прошлое, у него есть та положительная сторона, что оно не предполагает, будто мир таков, как мы о нем думаем; это ценное ядро реализма, иногда теряемое прогрессивными движениями в их лихорадочном стремлении к улучшению мира.

Модерная (modern) политическая теория обладает двумя основными чертами. Во-первых, она претендует на обладание политическим знанием, даже если это знание о том, что никакой истины нет и все есть безжалостная борьба за власть. Латур противопоставляет этому утверждению свою объектно-ориентированную политику, начатую его разрывом с Гоббсом и зацементированную его принятием интерпретации Липпмана у Дьюи. Вторая важная черта модерной (modern) политики — ее одержимость человеческими существами. С началом секуляризации постсредневековой мысли и вслед за открытием «дикарей» Нового Света политические теоретики одержимы тем, каковы же люди в «естественном состоянии», до появления цивилизации. Как правило, те, кто слева (такие как Руссо), воображают естественное состояние временем равенства и сотрудничества, тогда как те, кто справа (такие как Гоббс), представляют его жестокой войной всех против всех. Еще одно различие состоит в том, что левые часто рассматривают человеческую природу как весьма изменчивую под давлением различных исторических обстоятельств, в то время как правые видят в ней непрерывность, идущую еще от Библии и древних греков. Ответ Латура обеим этим группам состоит в том, что человеческая природа не имеет значения, поскольку человечество — это всего лишь один из множества акторов в политической сети. Независимо от того, считаете ли вы или не считаете человека добрым от природы, печатный станок — это политический актор куда крупнее любого человека, то же самое относится к атомной бомбе и — как мы скоро увидим — к таянию шапок полярного льда. Короче говоря, Латур, помимо политики неопределенности, отвергающей претензии на знание, предлагает нам политику агломерации, в которой нечеловеческие существа играют столь же важную роль в структурировании полиса, как Цезарь, Дантон или Линкольн. Мы, несомненно, можем говорить о политических сетях, но, поскольку «сеть» подразумевает философию вроде той, что у Латура, где все определено отношениями, я введу термин «политическая цепь» — в честь Лейбница, который в начале 1700-х годов пытался понять, как отдельные субстанции могут соединяться в цепи, формируя материальные тела (130).

Если говорить о наиболее типичных слабостях акторно- сетевой теории, то одна из них заключена в невысказанном предположении, уходящем своими корнями еще в те времена, когда Латур был «политиком власти» а la Гоббс, что, становясь больше, набирая себе больше союзников, сети становятся сильнее. Тем не менее отыскать противоположные примеры будет совсем нетрудно. Появление пятого гостя за ужином часто создает знаменитую социальную проблему «пятого колеса». Средние корпорации зачастую гибче и прибыльнее больших. А Руссо в посвящении к «Рассуждению о происхождении и основаниях неравенства между людьми» объясняет, почему он не хотел бы, чтобы его родной город, Женева, был бы больше, чем он есть сейчас.